Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

Аркадий Павлович впервые за вечер улыбнулся.

— Привык рубить с плеча.

— Я-то? Да нет, я смирнай, — со смешком ответил Григорий.

— Тогда слушай меня, «смирнай», — Аркадий Павлович промокнул платком губы. — Плохие поступки или хорошие, это еще с какой стороны смотреть. Я согласен с тобой. Определенная очередность в жизни людей существует, так же, как существуют и плохие и хорошие поступки. Но! Последние надо рассматривать в чисто субъективном свете. Например, наказан какой-либо негодяй. Так сказать, свершилось возмездие. — Аркадий Павлович и сам не заметил, как голос его набрал полновесность лекционного звучания, словно перед ним была аудитория слушателей, а не один полусомлевший человек. — А кто определит истинную цену возмездия и воздаст по заслугам виновному? Так, чтобы были удовлетворены и судья, и наказуемый, и общество. Под наказуемым я не имею в виду человека, обязательно пребывающего на скамье подсудимых. Так же, как, разумеется, и судью. Все взято чисто теоретически. Надеюсь, ты понимаешь меня?

— Угу, — буркнул Григорий, усиленно моргая.

— Или. Ты сделал то, что считаешь крайне нужным в данный момент. Ты сделал людям добро. А через какой-то промежуток времени это хорошее обернулось бедой. И ты стал такой-сякой, нехороший. Так что же? На поиски, удачи, ошибки твоя теория ничего не отводит.

— Как так не отводит? Отводит… Все в ей, родименькой, заключено.

— В чем это — в «ей»?

— Дав совести ж, — лукаво улыбнулся Григорий. — Она вещь удивительная. Как ни крути ни верти, чем не прикрывайся, все одно: пред ей ты, как херувимчик голенький — весь на виду. И она тебе безошибочно подскажет, когда ты чё задумал: вилять тебе впоследствии перед людьми и глаза от них прятать или нет.

Маркушин несогласно покачал головой.

— Совесть — понятие расплывчатое. И к ее совету в наш век мало кто прислушивается.

— Оно и плохо, что мало, — насупился Григорий. — А всяк с пеленок должен усвоить, что она у него есть, что она должна быть чиста. И тогда все будут жить с этим сознанием, как живут сейчас, зная, что солнышко красное, хлеб вкусный. — Он обвел комнату, остановил взгляд на окне, будто что-то хотел увидеть за ним в кромешной темноте, тихо добавил: — А луга зеленые.

— В этом ты прав, — подтвердил Аркадий Павлович.

Уязвленный, он долго молчал, прислушиваясь к похрапыванию сторожа.

«Иш ты, хохотун. Не так ты прост. Надо же, к чему всё повернул. К зеленым лугам».

Заслонившись от света, глянул в окно. Тусклое пятно лежало на пологих ступеньках крылечка, подпертого двумя замшелыми валунами. И больше ничего не было видно, кроме свисающей на стекло тонкой вербовой ветки.

Аркадий Павлович, облокотившись на подоконник, негромко, словно бы и не для Кувыкина, а больше для себя, стал рассказывать, что занимало его последние дни.

— Товарищ у меня есть на кафедре, Валя Пантелеев. Старший преподаватель. Умная голова. Работал над диссертацией несколько лет. Собрал превосходнейший материал. Шеф, ознакомившись, одобрил его работу. Включил Вальку в план защиты диссертаций. И вдруг предложил Вальке опустить в работе ряд моментов. «У тебя, — говорит, — она и без того пройдет. Я обещаю». Все мы люди живые, и все понимаем. Один из наших слабо подготовился к защите. И шеф, чтобы его вытянуть, решил подкинуть ему кое-что из Валькиной работы. Жест, разумеется, не совсем красивый, и Вальке, понятное дело, не очень приятно. Но, с другой стороны, шеф обещал. А слово шефа — лучшая гарантия. И Валька не может этого не знать. Но… — Аркадий Павлович развел руками. — Заупрямился негодник. Не согласился ни на какие компромиссы. Шеф неоднократно с ним беседовал. Случай, в общем-то, беспрецедентный. Обычно больше одного раза шеф себя не утруждает. На этом мирные, с позволения сказать, переговоры завершились. Стали цепляться к Валькиной работе. Причем не по мелочам — по существу. Валька, понятное дело, в амбицию. Затем наступила мирная передышка. Одним словом, предоставили ему время на обдумывание. Однако он остался при своем. В общем, послезавтра — совет кафедры и повестка дня одна: диссертабельность работы Пантелеева… Что это значит, понятно каждому. Одно Валькино слово — и путь к его защите открыт. Но, боюсь, не получится. Я, как друг, пытался Вальку переубедить. Но увы. Клянется быть принципиальным до конца. Закусил удила, никакие доводы на него не действуют…

Кувыкин слушал с таким напряженным вниманием, что как-то подобрался, словно стал выше, сидя на неудобном чурбаке.

— На первый взгляд, шеф кругом не прав, — продолжал Аркадий Павлович. — Но стоит только вникнуть глубже… Да, Вальке обидно. А что, шефу не обидно? Тему, между прочим, он ему подсказал. И ни в чем не отказывал во время работы. Уменьшить лекционную нагрузку? Пожалуйста. Разрешение на командировку? Езжай бога ради. Специальная литература? Нет проблем. Я сам десять лет назад, когда мне было столько, сколько сейчас Вальке, защищался. Но со мной так никто не носился.

Да, шеф тянет такого-то. Ну, хочет он помочь остолопу. Не ему, так другому. Можно Вальке это понять? И можно и должно. Шефу гораздо труднее переступить через свое «я». Возраст, положение. А Вальке что? Умерь свою гордыню, и баста. В жизни так. Чем-то, но надо поступиться. Зато через каких-то полгодика — защита. Еще через столько же — степень кандидата наук. А с его головой это далеко не предел. Ну а не захочет… Строптивость тоже нужна в меру. Вот тебе, дорогуша Григорий, черное и белое. Как ты рассудишь? Молчишь. То-то. В любом деле нужна не только прямота, но и гибкость, эластичность.

Завтра поеду к Вальке домой. Постараюсь убедить стервеца. Больше всего боюсь одного. Как завалят его на совете, уйдет в себя, замкнется, на весь свет обидится. Уж Вальку я знаю. Пропадет парень. А ему тридцать два года. Решил все бросить на весы, но убедить. В крайнем случае, попытаемся провести защиту в другом институте. Но здесь тоже многое от шефа зависит. Эх, Валька, — Маркушин в досаде пристукнул ладонью по столу, — неправильно ты, все-таки, мыслишь. Не так надо.

Аркадий Павлович умолк, неприязненно покосившись на разразившегося тяжелым храпом Фомича.

Кувыкин утирал влажный лоб тюбетейкой, смотрел в сторону. «Черт темный. Дальше своего носа не видит. Напустил туману про чистые воды, зеленые луга и думает, что он пуп. А что ты мне сейчас скажешь? Какой ответ дашь? Соедини-ка свою теорию с практикой. Шиш ты ее соединишь».

Как ни был возбужден Аркадий Павлович, когда произносил свою длинную поучительную речь, он тем не менее был не совсем искренен с Кувыкиным.