Хлеба и зрелищ - Уильям Вудворд

Интересно, как бы поступил романист, вздумавший сделать Майкла героем своего романа. Должно быть, в романе не было бы никаких событий… только мысли Майкла… Сейчас он просматривает мои томики стихов… Две книжки держит подмышкой, третью перелистывает.

М-р Харлей объясняет, почему он отказался от покера… восемь человек за столом… и игра идет азартная… невозможно что-либо предугадать или вычислить… вот он и ушел.

А ведь я хотела мирно провести утро за чтением стихов. Сейчас все заговорили о стихах. Похоже на диспут о поэзии.

3

– Джон Кэлхун-один из государственных мужей девятнадцатого века, – заметил Рэнни Кипп, считал, что можно начинать стихотворение со слов «между тем как».

– Если таково было его мнение, – отозвалась м-с Уэбб, – я бы сказала, что он лишен поэтического дара.

– Несомненно! – заявил Мередит Купер.

– Мне кажется, поэзия как великое искусство лежит на смертном одре, – сказал Майкл Уэбб. – Цивилизация перерастает поэзию. Вы улавливаете мою мысль?

– А что вы в сущности хотите сказать? Спросил Харлей.

– Смотрите-вот наши современные американские поэты… – Майкл указал на книги, лежавшие на столе и на полу. – За немногими исключениями все они жалуются и стонут. Их стихотворения-это вопли красивых детей, заблудившихся, усталых, заплаканных… Они мрачны… капризны… А брюзжанию нет места в великой поэзии или в каком бы то ни было искусстве. Литература не может жить брюзжанием. Великая поэзия всегда бесстрашна и задорна. Цивилизация сделалась слишком грандиозной и сложной для поэта. Он ее боится… не понимает ее сущности…

– Но разве не всегда было так? – спросила мисс Уэйн.

– Нет, не всегда. Расцвет поэзии возможен тогда, когда поэт не ощущает тяжести цивилизации. Вот, например, в древней Греции. В Англии при Елизавете… в эпоху возрождения… Поэтическое вдохновение есть лишь одна из струй великого потока творческой энергии.

«Во все эпохи люди пытались претворить поэзию в жизнь, придать поэзии некую осязаемую форму… и иногда им это удавалось…

«Когда поэзия претворяется в жизнь-поэмы остаются ненаписанными. Люди, чья жизнь-поэма, стихов не пишут. Зачем писать? В условиях великой цивилизации мужчины и женщины имеют возможность жизнь сделать поэмой».

– Здесь, в Америке, мы пользуемся богатством и благополучием, – начал Харлей. – А в этом-основа культуры и творческого вдохновения.

– Сомневаюсь, возразил Мередит Купер. – Культурность и творческое вдохновение-совершенно различные понятия. Культурность есть способность давать оценку. Многие мировые шедевры были созданы людьми, жившими в бедности.

– Богатство у нас есть, но нет благополучия, – заявил Майкл. Наша цивилизация лишает нас душевного покоя. Мы разрешили машинам стать нашими господами… Машинам мы поклоняемся…

– О, у нас есть и другие боги, – сказал м-р Кипп. – Вот, например, Линкольн… Вашингтон…

– Да, но национальный наш бог-это машины, – продолжал Майкл. Машины… изобретения. Я знаю десятки городов в Соединенных Штатах, где завод высится в самом центре города, словно гигантский языческий идол. И этот бездушный идол руководит жизнью людей. Они смотрят на него снизу вверх… боятся его… надеется, что он останется ими доволен. «Девятнадцатое столетие было Золотым Веком Предвкушения. В первой половине девятнадцатого века люди смотрели на цивилизацию как на своеобразную паровую машину, которая работает не очень хорошо, но будет работать прекрасно после того, как к ней приспособят новый усовершенствованный привод… Наука преобразует мир. Машины сделают людей счастливыми… Разочарование двадцатого века объясняется главным образом тем, что человечество не удовлетворено прогрессом машинной цивилизации. Он не принес счастья, какого от него ждали.

«Факт остается фактом: точные науки в своем развитии далеко опередили искусство жить. Социальные науки все еще, как и в Средние века, находятся в загоне. Человечество еще не осознало, сколь велики производительные силы цивилизации, если правильно направить эти производительные силы, – материальных ценностей хватило бы на всех и каждого. Мы должны перестать думать об изобретениях и усовершенствованиях и посвятить всю нашу духовную энергию претворению цивилизации в орудие для построения новой жизни. Мы должны помнить, что цивилизация – не коммерческое предприятие!

«Не мешает провести закон, воспрещающий работать над механическими и научными изобретениями. Того, кто в течение следующих ста лет что-нибудь изобретет, не мешает заранее приговорить к виселице!»

4

Майкл несколько перегнул палку, но сделал это с определенной целью. Ему хотелось, чтобы высказал свое мнение единственный ученый и изобретатель, присутствующий в комнате. Увы! Возражений не последовало. Все молчали. Майкл секунду выжидал, а затем оглянулся, чтобы взглянуть на Рэнни Киппа. Тот сидел в дальнем углу комнаты на диване рядом с мисс Уэйн. Незаметно они отделились от общества и теперь перелистывали альбом с фотографическими снимками. Майкл, желавший втянуть в разговор м-ра Киппа, мог с таким же успехом произнести речь на абиссинском языке.

– Это водопад Хузатоник, снятый снизу, – раздался голос мисс Уэйн. – Меня вы найдете на переднем плане.

5

– Не лучше ли перейти на другие темы? – с кислой улыбкой сказал Майкл. – Часть аудитории от нас отпала.

– Вы заявили, что поэзия лежит на смертном одре, – начал Мередит.

Он нисколько не интересовался делами Киппа и мисс Уэйн. Для любви ему не удалось найти формулу. Казалось, в любви отсутствовала логика. То было переживание, не имеющее адекватного силлогизма.

– Да, таково мое мнение, – ответил Майкл. – Поэзия постепенно превращается в прозу… Это признак упадка… Подождите минутку, я вам объясню, что именно имею я в виду.

Он подошел к книжному шкафу и стал перелистывать книги. Минут десять занимался он этим просмотром, и за это время о нем успели позабыть. Когда он присоединился к обществу, разговор шел на тему о пчеловодстве; рассуждали о том, сколько нужно пчел, чтобы получить фунт меду.

– Так вот что я хочу сказать, оживленно начал Майкл, показывая три книги, завернутые в газетную бумагу.

– Почему они завернуты? – спросила его жена.

– О, вы не должны знать, что это за книги, – ответил Майкл. Это будет экзамен вашей догадливости! Я прочитаю несколько отрывков, а вы угадайте, поэзия это или проза.

«Видите ли, поэзия – понятие расплывчатое. Почти каждое произведение можно назвать поэтическим, если оно ритмично и подчинено законам поэтической архитектоники. Эти отличительные признаки исчезают, когда поэзия как искусство идет под гору. В настоящее время мы переживаем период упадка, – во всяком случае таково мое мнение, – и нам, трудно установить грань между поэзией и прозой. Существуют поэты, не признающие ритма. Уничтожьте ритм, и не останется поэзии… вы получите просто художественную прозу.

«Сейчас я вам прочту несколько отрывков из этих книг и попрошу вас угадать, поэтическое это произведение или прозаическое. Читать я буду так, словно это проза, но предупреждаю: здесь есть и стихотворения… Вот первый отрывок. Слушайте:

Нужно ли это моей стране? Что ты несешь, моя Америка? Не сделал ли этого кто-нибудь раньше? И не сказал ли? Не привезла ли ты это на корабле? Не пустая ли болтовня? Рифма? Манерность? Есть ли в этом какой-нибудь смысл? Не использовали ли поэты, политики, литературы враждебных стран? Отвечает ли общественным нуждам? Улучшает ли нравственность?.

Майкл захлопнул книгу.

– Поэзия это или проза? – спросил он. – Прочел я мало, но вы слышали достаточно, чтобы высказать свое мнение.

С минуту все молчали.

– Мне кажется, поэзия, – сказал наконец Мередит. – Звучит, как проза, но думаю, что это поэзия.

– Почему?

Молодой профессор цинично усмехнулся.

– Хотите, чтобы я вам объяснил, почему считаю этот отрывок стихотворением? Видите ли, раз вы пытаетесь доказать, – и, несомненно, докажете, что грань между поэзией и прозой стерта, то прежде всего вы, конечно, прочтете отрывок из стихотворения… Вот почему я сказал-поэзия. Майкл повернулся к жене.

– Я бы сказала-художественная проза, – предположила Эдит.

– Проза, – отрезал Сэм Харлей. – Не знаю, почему, но звучит, как проза.

– Это поэтическое произведение, – объявил Майкл. – Отрывок из стихотворения Уота Уитмена. Конечно, Уитмен рассматривал его как поэтическое произведение, но сходство с таковым оно имеет лишь потому, что строчки неодинаковой длины.

– Вы не признаете Уитмена поэтом? –