Миф о Христе. Том II - Артур Древс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Странно, очень странно! Разве господин профессор не уверял нас, что Логос не мог сливаться с земным человеком? А если он мог бы сливаться с небесным человеком, а небесный — с земным, то почему Логос не мог сливаться также с последним? «Я долго боялся, что я этой глубокомысленной фразы не понял. Но все же мало-помалу я пришел к мысли, что здесь налицо безнадежная неясность мышления, которую прежде считали даже невозможной и поэтому искали в ней не существующей на самом деле глубины мысли» (110).
Ну, а приведенные черты образа Христа разве таковы, что заставляют с необходимостью заключить о существовании исторической личности?
Действительно, нужно иметь голову совершенно затуманенной теологическими предубеждениями, чтобы не признать, что все эти черты, и вместе, и порознь, позаимствованы от образа «раба божия» Исайи: его любовь, его праведность, его смирение[29], его послушание, его бедность, да и его отношение к закону, которое у иудея вытекает целиком из его послушания и, кроме того, для Павла служило необходимым условием спасения отдельных пребывающих под законом людей. Впрочем, .все это было выдвинуто уже против «исторических теологов» их же собратом Вреде. «Только в одном случае, — говорит он, — человеческая личность Иисуса могла бы служить некоторым реальным основанием: если учение о Христе рассматривать как идеализацию прославление, как апофеоз Иисуса, за которыми скрыта какая-то историческая действительность. Но этого, конечно, нет. Разве смирение, послушание и любовь, наполняющие сына божия, когда он небо меняет на жалкую землю, имеют своим источником сострадательного, смиренного человека Иисуса? Ввел ли бы Павел эти многоразличные характерные черты Иисуса в свое возвышенное начертание небесного образа? Так думали, но это неправильно? Послушным Христос называется потому, что он не противился божественному приговору послать его для спасения мира, хотя это стоило ему его божественного бытия и вело его на крест; смиренным — потому, что он сам себя подверг уничижению на земле; любовь же должна была быть его мотивом потому, что его вочеловечение и смерть должны были быть величайшим благодеянием для людей. Такое благодеяние, конечно, вытекает из намерения совершить благодеяние, т. е. как раз из любви. Следовательно, все эти этические качества почерпнуты не из впечатления от нравственного характера Иисуса, а возникли и» учения самого апостола об искуплении.
За эту откровенность, конечно, много горьких слов пришлось услышать Вреде от многих своих коллег, напр., и от Вейса, а прежде всего от Вейнеля, который подобный взгляд причисляет к порицаемой им «необдуманности» (!) и «опрометчивости» современных либеральных теологов и упрекает его в; том, что он тем самым сыграл только на руку «дилетантам».
Но Павел заставляет Христа родиться «от семени Давида», «от женщины». Разве это не ясное указание на происхождение исторического лица? Трудно поверить, чтобы подобное утверждение все еще преподносилось теологами. Как будто происхождение от Давида не принадлежало к традиционным признакам мессии, и, следовательно, к его человеческому появлению, и как будто Павлов Христос, если уж ему должно было быть человеком, мог бы родиться иначе, чем «от женщины»! Если Павел особенно выдвигает эти избитые вещи, то, может быть, он был вынужден на это гностическими направлениями, которые своей задачей ставили по возможности лишить образ спасителя всех его земных ограничений и превратить его в чисто метафизическое существо-идею, если только он при написании этих слов: «родился от женщины», Не пользовался просто излюбленным иудейским выражением, которое к Тому же особенно часто встречается в библии. При этом, по меньшей мере, большинство либеральных теологов убеждено, что «исторический Иисус отнюдь не происходит от Давида и родословия евангелий, которые пытались доказать такое происхождение, представляют позднейшие построения для обоснования мессианского достоинства христианского спасителя! Следовательно, Павел прямо-таки говорил бы неправду, если бы он пытался представить своим общинам Христа, как потомка Давида.
Что многие места, упоминающие о смерти и рождении спасителя и распятии Иисуса, не имеют значения в качестве довода за его историчность, как утверждает Вейнель, — то эти указания я могу оставить пока в резерве. И если ф.-Соден напыщенно восклицает: как живо перед глазами Павла носились обстоятельства жизни Иисуса, просмотри для этого первое послание к коринф. 1,45, где он определенно (!) упоминает, что Иисус после своей смерти был также и погребен (32), то здесь аргументация противников принимает прямо-таки комический характер. Вейнель упрекает меня, что я в своей лекции прибег к «фехтовальному приему», утверждая, будто теологи обосновали личность Иисуса на известии о явлениях воскресшего, и при этом умалчивая, что речь идет о предыдущих стихах, которые говорят о смерти и погребении Иисуса (108). После этого я должен признаться, что я еще был слишком высокого мнения о теологическом способе доказательства. Действительно, теологи основывают историчность Иисуса на его смерти и погребении, — и все это, несмотря на 53, 9 Иоанн где речь идет о гробе «раба божия». Больше того: они основывают эту историчность даже на (быть может, тоже историческом?) факте воскресения, который, по мнению Бета, принадлежит к тем «отношениям» (так!) Иисуса, «которые предполагают его человеческую природу».
После этого драгоценного откровения, которое, впрочем, находится и у Юлихера[30], Бет на самом деле имеет полное право сказать; «Почему Древс пишет прямую противоположность истине и почему он не старается приобрести правильное представление о вещах, о которых он повествует? Если допустить, что помехой являлась простая лень, то мы должны признать, что автор «Мифа о Христе» страдает ею, потому что его, безусловно, предвзятые субъективные идеи и их распространение доказывают не очень-то большое желание или способность познакомиться с истинным положением дела (!)».
Ну, я открою этому книжнику
