Миф о Христе. Том II - Артур Древс

не мог же быть забытым». «Мы, — теологи, — продолжает он, — верим, что это достопамятное событие хорошо сохранилось в памяти хотя бы и с одним, впрочем, для тогдашних воззрений, незначительным отклонением, заключающимся в том, что вместо преображаемого господа выступал дух, но в связи со световым явлением, в чем еще можно распознать более древнее предание о сошествии святого духа на апостолов, переданное в «Деяниях апостолов» (33 сл.).

Ну, мы охотно эту веру предоставляем теологам. Мы, ведь, не настолько уверены, что этот рассказ «Деяний» вследствие своего большего вероятия и естественности заслуживает предпочтения перед рассказом Павла и потому должен быть принят как более древний. Явление воскресшего пред более чем пятьюстами братий, как это думает и Штек, при всякой попытке его объяснения, даже при предположении массовой галлюцинации, представляет все же больше трудностей, чем обычно представляют, а ссылка На то, что видения заразительны, в конце концов является все же попыткой вывернуться из неудобного положения. Впрочем, и так наз. эпизод сошествия святого духа на апостолов, конечно, является не историческим фактом, а рассказ об этом сошествии целиком объясняется из Иоиля, 2,28 сл., где читаем: «И будет после того, излию от духа моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения. И также на рабов и на рабынь в те дни излию от духа моего. И покажу знамения на небо и на земле» и т. д. А если эпизод с пятьюстами у Павла передан нам не в своей первоначальной форме, то в таком случае еще одним основанием больше все указание на явления воскресшего в 15 главе первого послания к коринф. вообще считать вставкой и вместе с Бруно Бауэром, голландцами и Штеком отнести к древнейшему источнику, быть может, к так наз. Бауэром «Перво-Луке», из которого также и автор евангелия Луки и «Деяний» отчасти почерпнул свои соответствующие повествования. Все же это указание, как в частности отметил Штек, обнаруживает целый ряд следов, которые сильно колеблют его надежность и, особенно при сопоставлении Павлова видения Христа с видением остальными апостолами, заставляет признать, что здесь мы имеем дело с искусственно прилаженным рассказом в интересах апостола язычников или, скорее, в общих интересах благовествования апостолов среди иудеев и Павла.

При этом имеет совершенно второстепенное значение, на какие стихи в частности и как далеко простирается эта вставка: только ли на 15,5 — 7, или на 15,5 — 11, или на 15,1 — 7 (?), или на 15,1 — 11.

Возможно, что все приведенные места вставлены различными авторами. Я лично этот чисто филологический вопрос сначала намеренно оставил открытым, чтобы не вызывать излишних споров и возражений, а в последующих изданиях «Мифа о Христе» склонился затем на сторону 15,5 — 11. Смешно за эго делать мне упрек, как поступает Вейс. А если этот книжник для характеристики моей «непоследовательности даже в отношении к своим собственным мыслям» указывает на то, что на стр. 122 (второго издания) я считаю это место 15,5 сл. только переработкой, а на стр. 125 уже целиком вставкой (103), то на стр. 122 написано следующее: «Впрочем, соответствующее место послания к коринф. явно позволяет признать себя, по меньшей мере, сильно интерполированным, если не прямо-таки позднейшей вставкой», а на стр. 125 речь идет о «той же самой руке, которая и приводимое место о явлениях воскресшего ввела в первоначальный текст при исправлении». Где же там противоречие? «Непоследовательность», если только не сказать более крепкого словечка за подобный прием в борьбе значит, как раз со стороны самого этого книжника[32].

3.3. Рассказ о тайной вечере.

Ну, а первое послание к коринф. 11,23 сл.? Ничто так не поражает теологов, ничто так не возбуждает всем известного «rabies teologica», как то, что я позволил себе даже относительно этого места высказать сомнение. Это нисколько не должно удивлять, ибо здесь находятся пресловутые слова: «Ибо я от самого господа принял то, что и вам передал, что господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб» и т. д.

Следовательно, мы здесь имеем «убедительное доказательство» того, что Павел все же знал кое-что определенное из жизни Иисуса, что он действительно, считал его исторической личностью. Это место, — уверяет, ведь, и Вейс, — для всего воззрения Древса «убийственно, ибо здесь не только приводятся слова господни, но и целый определенный эпизод из жизни Иисуса дан с такими подробностями, которые обнаруживают хорошее знакомство с историей страданий Христа: ночь, предательство, вечеря пред арестом» (105). Конечно, если только соответствующие слова, действительно, вылились из-под пера Павла, а Не представляют позднейшей вставки в текст. К сожалению, в качестве таковой я должен рассматривать их теперь, как и раньше, несмотря на всю ругань моих противников и несмотря на все усилия, которые потратили теологи на то, чтобы особенно в этом случае показать мой «дилетантизм».

Прежде всего и здесь для разбираемого нами вопроса совершенно безразлично, как далеко простирается вставка. К ней можно относить только 23 — 25 стихи. Можно также ввести и стихи 26 или 26 и 27, и можно, наконец, считать интерполированными все стихи 23 — 32. Вейс во всяком случае считает возможным исключить стихи 23 — 25, но опять берет это обратно, потому что в таком случае отпал бы намек на «сей хлеб» и «сию чашу», о которой идет речь в 26 стихе. Но разве в стихах 20 и 21 не говорится о вечере господней, само собою понятными принадлежностями которой являются хлеб и чаша, так что не могло бы возникнуть никакого сомнения в том, какой хлеб и какую чашу имел в виду апостол в стихе 26? Фактически и здесь различные ученые делали различные вырезки, — как это отмечает и ван Манен, говоря, что текст сам по себе не имеет никакого единства. Посему я, так как это ничего не вносит в дело исследования, в первых изданиях «Мифа о Христе» относящийся к простой критике текста вопрос о размере этой вставки оставил открытым, чтобы затем, при повторном исследовании целого, остановиться на признании вставкой 23 — 32 стихов. Это, по мнению Вейса, является признаком «жалкой беспомощности», которая даже могла бы вызвать его «сострадание», «если бы, — как он пишет, — самоуверенность человека, об этих вещах не имеющего ни малейшего понятия и все же отваживающегося на такие далеко ведущие утверждения, если бы