Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Из рогатки — это что! — сказали бы ему наши дурачки. — Можно и из пугача. А можно и самопал смастерить из ключа, натолкать внутрь спичечной серы и садануть об дерево или стенку, — грохнет так, что закачаешься».
Понятное дело, создание всякого рода поражающих устройств и орудий не обходилось на Тряпочной без увечий. Среди наших особо отличившихся вояк имелся, к примеру, дурачок с разноцветными глазами — синим и серым. Про него рассказывали, что от рождения оба глаза у него были серого цвета. Но как-то в школе ему нечаянно угодили прямо в зрачок ученическим пером, превращённым с помощью бумажных парусов в опасный летательный снаряд. А поскольку перо не было накануне отмыто от фиолетовых чернил, то раненый глаз тут же посинел. Я отлично помню, что сама жертва всякий раз выслушивала эту повесть с величавым спокойствием, не моргнув ни тем, ни другим глазом. Про него же, кстати, ходила легенда, что какая-то сдуру заехавшая на Тряпочную «эмка» прищемила ему колесом голову, отчего та приобрела форму несколько плосковатую. Нужно ли говорить, что носитель этих двух боевых отличий среди своих сверстников-дурачков пользовался особым, почти суеверным почитанием. Ведь второго такого, догадывались они, нет во всей Москве. Да и в целом свете вряд ли найдётся.
Вообще, здешним ребяткам совершенно не было свойственно чувство какой-то там окраинной обделённости. Несмотря на задворочный образ жизни, они нисколько не завидовали тем выскочкам и хвастунишкам, у которых «из окна площадь Красная видна». Что ещё за превосходство такое! Да за каких-нибудь полчаса, ну, сорок минут любой из нас мог доехать до самого центра Москвы, чтобы ещё раз с замирающим сердцем обозреть выпуклую, обдуваемую свежими бодрыми ветрами площадь, чреватую светлым будущим всего человечества.
Более того, выпадали дни, когда к этому заповедному будущему ребятки с Тряпочной могли запросто притронуться наяву. Ну, хотя бы в пору новогодних каникул — с бесплатными или почти бесплатными хождениями на праздничные ёлки в самые великолепные залы столицы, начиная с Колонного. Редко кто из моих приятелей и одноклассников не попадал тогда на две, а то и на три ёлки кряду. Об этих посещениях сообщали друг другу небрежно, как о чём-то заурядном, дожёвывая при этом что-нибудь из остатков щедрого подарка — лимонное суфле, пышную зефирину, хрусткую вафельную пластинку или языком во рту перекатывая с места на место разноцветные горошины монпансье.
Так трудовая, круглосуточно работающая страна полегоньку приучала своих юных граждан жить в вольготном даровом будущем, чтобы у них головки не закружились, когда оно наступит вполне и окончательно.
А хождение на стадион «Динамо», самый большой тогда в столице и во всей стране! Это ведь тоже было для нас способом вдруг переноситься в почти невесомую обстановку грядущего Гуляй-общества, где громадная бетонная чаша пестреет беззаботным людом и с трибуны на трибуну переплёскивается детская радость при виде взрослых людей в футболках и трусах, чья единственная забота в жизни — самоупоённая забава.
И очень даже верилось, глядя на вратарей и судей, на бегунов и прыгунов, на дискоболок и копьеметателей, что каждому-каждому гражданину в светлом завтра хватит на стадионе своей любимой игры, — а не хочешь здесь проводить свои восхитительные будни и праздники, пожалуйста, садись за шахматную доску, или плыви в кабине планера под облаками, или лупи по мячу на самодельной футбольной площадке в Покровско-Стрешневском парке, только помни с тихой благодарностью, что куда бы ты ни оглянулся, всюду уже будет коммунизм.
На «Динамо» ни в одиночку, ни с приятелями я тогда не ходил, а только с отцом. Стою у какого-нибудь условленного столба или киоска возле метро, поджидаю, когда он приедет из академии. Народ уже валом валит на стадион. Я волнуюсь. Вдруг опоздает отец? Но вот он идёт, улыбается слегка. Перед футболом у него всегда какое-то особое настроение, это и по походке видно.
— Тэ-экс! А не скажут, что пора уже на тебя билет покупать?
У меня чуть опускается сердце, хотя я знаю, что он ни за что не пойдёт на стадион без меня и что-нибудь, как и раньше бывало, придумает. Просто подойдет у турникета к милиционеру и попросит пропустить мальчика, «который ещё ни разу не был на стадионе».
И милиционер, ответив на отцову несколько смущённую улыбку своей благодушной, пропустит нас.
И вот турникет уже позади. Быстрым освобождённым шагом мы устремляемся к своему сектору, спешим по ступенькам на северную трибуну. Разминка уже закончилась, футболисты уходят в раздевалку. Отец разыскивает своё место, приветствует офицера-сокурсника, и тот чуть отсаживается, чтобы и я смог пристроиться на жёсткой деревянной скамье. Как мне приятны эта теснота, запах папиросы, которую закуривает отец, чуть слышный дух травы, прижёванной твёрдыми бутсами.
Мы слушаем по радио имена играющих сегодня футболистов, аплодисменты и одобрительный свист, когда звучат фамилии цедэковских мастеров и заслуженных мастеров: Никанорова, Кочеткова, Федотова, Гринина, Дёмина…
— Ты смотри, Боброва не будет, — озадаченно озирается отец.
— А у него травма, товарищ майор, — объясняет сверху какой-то осведомлённый сосед. — Коленную чашечку ему опять повредили. Жаль Бобра.
— Да, подковали Бобра динамовские костоломы, — звучит прокуренный басок ещё одного знатока. — Без Бобра сегодня армейцам туго придётся. Он же, Бобёр, в этом сезоне по количеству забитых первым прёт.
— А Федотов? — тихо спрашиваю у отца.
— Федотов? — громко, почти торжественно повторяет он фамилию нашего любимца. — Ну, Федотов хоть и не так часто забивает, как Бобров, но зато сколько он делает голевых передач, как он чувствует поле! Федотов — это стратег.
Умное молчание окружающих доказывает, что Федотову тут все знают цену. И даже если в наших рядах присутствуют болельщики «Спартака», «Торпедо», «Динамо» или «Крылышек», то на чужой, «армейской» трибуне предпочитают не подавать голоса.
Из репродукторов с будоражащим шорохом несутся
