Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У меня ещё пылают щёки и подбородок, натёртые при потасовке, то и дело я поддёргиваю вниз сырой рукав свитерка, чтобы прикрыть расцарапанное до крови запястье своей левой руки. Но хозяин, к счастью, не разглядывает меня, да и на отца почти не взглядывает. Всё его внимание — на стене, которая в полную длину и высоту уставлена шеренгами книг.
— Я, видите ли, Миша, книжник или, как в старину говорили, книгочей… — Ласковым движением руки он ловит в воздухе невидимую пылинку, не позволяя ей прилипнуть к какому-нибудь из корешков. — Ещё до войны, в отрочестве и в юности собрал добрую половину того, что вы тут видите. К счастью, всё уцелело. И даже в войну, на фронте, книги шли ко мне, и домой, вместо трофеев, привёз тяжёлый чемодан книг. Разумеется, и теперь неустанно их прикупаю. А что? Курить не курю, к алкоголю равнодушен, на футбол не бегаю, детей нам с Машенькой, как говорится, Бог не даёт, — вот всякий свободный рубль и трачу на книги.
— Ну, вы молодец! — восхищается отец и даже закашливается. — А я вот, грешен, и курю, и рюмку иногда пропускаю, и за наш ЦДКА болею… А книги, что имел до войны, пропали.
Он смотрит как-то рассеянно на меня, будто решает, нужно ли говорить ещё об одной статье расходов, и вдруг оживляется:
— Вот сегодня, правда, хороший словарь купил, англо-русский. Двадцать тысяч слов содержит.
— Поздравляю с покупкой, — улыбается хозяин. — Для начала очень хороший словарь, знаю его: второе издание… А насчёт табака да водки, знаете ли, мой случай — не правило, а исключение. Кто от чего пьянеет, а я — от запаха книг. Тоже ведь страстишка, — он машет себе самому пальцем. — Ну-с, а теперь — к столу.
Жена его, полненькая и улыбчивая, разливает по чашкам густую пахучую заварку, предлагает нам с отцом печенье, тонкие дольки лимона. Они так сверкают на блюдце полупрозрачными прожилками, источают такой свежий и острый аромат, что у меня невольно слюна скапливается под языком.
— Можешь лимон сахаром посыпать, — подсказывает женщина, — а можно в чашку положить, для вкуса. Кому как больше нравится.
Я ещё не знаю, как мне больше нравится, потому что мы у себя дома никогда не едим лимонов.
— Давай, подцепляй ложечкой, вот так, — советует отец, — и в чай клади.
И чая такого, как у них, мы не пьём: они пьют почти одну заварку. Отец, вижу, целых три ложки сахара себе насыпал, и я следую его примеру. Он меня уже учил дома, что не нужно изо всей силы звякать-колотить ложкой, когда размешиваешь в стакане сахар, и не нужно громко присёрбывать, чмокать и постанывать, когда делаешь глотки. Но эти правила почему-то так быстро всегда вылетают из головы, и я теперь слежу за собой вовсю, чтобы не осрамиться.
Он замечательно вкусен, этот терпко-сладкий, вишнёво-коричневый, с лекарственной кислинкой лимона напиток! Само ломается на губах, тут же тает во рту печенье; шевелятся в забытьи кисти бахромы над головами, задумчивые абажурные тени бродят по книжным рядам, выискивая нужные заглавия и имена… Я уже не слышу, о чём говорят взрослые, мне мерещится перешёптывание томов, я кажется, начинаю различать неназойливые благовония, источаемые переплётами и стиснутыми страницами, будто стою в Фёдоровке под жарким навесом, где досыхают гирлянды табачных листьев, или нюхаю прошлогодний букетик усохших чернобривцев, который бабушка Даша сняла на Маковея с иконной полочки, чтобы заменить его новым, только что освящённым в церкви… Однажды я выпросил у неё пустой трёхгранный флакончик — то ли из-под духов, то ли уксусную эссенцию в нём держали, — таким вот едва различимым прощальным ароматом веет от книг.
Прищуриваюсь, и колонны томов застывают в неколебимом величии, будто стоят так уже сто лет или даже тысячу, и всегда возле них пили целебный чай, произносили мягкие умные слова, и абажур проливал во все углы жилья умиротворяющий сок неиссякаемого заката. О, как же хочется, чтобы и мне когда-нибудь стала доступна подобная благодать: в любую минуту дотронуться глазами или пальцами до любимых книг, легко и радостно пожертвовать для них всем-всем на свете — играми, гулянием в парке, беганием в кино. Я бы вообще перестал куда-нибудь выходить, тем более уезжать, а сидел бы тут всё время, наслаждаясь никому не слышными собеседниками, даже обходясь без волшебного чая с лимонной долькой, лишь бы только шло от печной стены ровное кирпичное тепло и румяный плод абажура рассеянно пошевеливал золотистыми прядками во всю полноту чистого ночного бденья.
— А этот тридцатитомник трудов Владимира Ильича я вам, Миша, как и пообещал, дарю, — хозяин поднялся от стола и сидит на корточках перед длинным рядом книг в светло-алых, чуть полинявших переплётах. — Издание ещё довоенное, а теперь новое выходит, и я на него подписан, так что никакого для меня ущерба.
— Ну, я даже не знаю, как мне отблагодарить вас, — опять закашливается отец и встаёт во весь рост. — Это же такая ценность, что…
— Вот и нехорошо такой ценности зря простаивать, — перебивает его хозяин. — Берите, и никаких разговоров. У меня ведь правило: книги покупать, но не продавать, а если есть возможность, дарить. Так что окажите мне удовольствие принять без всяких лишних слов. Сегодня возьмёте или позже?
— А донесём? — с беспомощной улыбкой глядит на меня отец.
— Завернём в газеты, перевяжем, — подсказывает хозяин, — сын вам поможет… Донесёте!
Выйдя из подъезда, мы с отцом, не сговариваясь, останавливаемся, глядим на окно угловой квартиры.
— Вот ведь какие есть люди, — растроганно произносит отец. — Да.
Свободной от книг рукой я нащупываю в кармане пальто неизрасходованные «гранаты».
