Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И карточной системы давным-давно уже нет (хотя поговаривают, что вот-вот её снова введут), и противного комбижира давно не видно (зато на любой витрине — светло-янтарная «Рама»), и денег у одних почти уже нет, а у других так много, что они опасливо и брезгливо держат их подальше от жилья (как скрывают от семьи неприличную связь), и я пока ни у кого не клянчу копеечку (правда, что и сам сую рублик в ладонь лишь одной старушке из десяти и скорей-скорей мимо), и на улице стараюсь не жевать (и даже отвожу глаза от жующих и картинно пьющих из баварских банок). Но ничего я по сути не исполнил, снесло потоком мои жёрдочки-зароки, дурашливые картинки желудочной котлетно-зефирно-сиропной утопии, и я стою для чего-то, угрюмо озираясь, на земле, негласно оккупированной, где старуха, похожая на Ниловну Горького, торгует американско-польскими сигаретами, а её сын или дочь — газетами с голой плотью московских «моделек».
— Пойдем отсюда, — говорю я Боре. — Чего-то холодно стало.
— Если хочешь, можно снова через парк пойти, — предлагает он. — А можно и другой дорогой, тут до Тряпочной ещё ближе.
И мы идём под арку, и через пять минут останавливаемся на безлюдном перекрёстке — напротив серого двухтажного здания с полукруглой ротондой, мрачноватой несмотря на то, что у неё почти нет стен — одни стёкла. Под бетонным козырьком парадной лестницы свежая афиша, и на ней, чуть не плача, я читаю: «Художественный фильм. МЫ — ИЗ КРОНШТАДТА. Утренний сеанс. 10 ч.»
* * *
— А этот ему: «Шпрехен зи дойч?..» А тот ему: «Мы пскопские, мы пскопские».
— Пскопские мы… Потеха!.. А погоны-то, погоны, то снимет их, то опять нацепит.
— А этот, матрос, самый высокий… как он ногой по гитаре — бэмц! А гитара в воду — плюх!
— А танк?.. Вот так танк!
— Английский…
— Ты что? Протри глаза! Какой английский? Немецкий был танк.
— Сам ты немецкий! Я говорю: английский… Косой ты, что ли?
— Что ты сказал? А в глаз хочешь?
— Да английский же, чего спорите! Там так и сказано было: английский.
— А чего ж он: не-ме-цкий…
— Рёбя, кончайте!.. Ещё драться из-за какого-то танка. Наши-то его всё равно подбили… Немецкий ли, английский, пусть хоть американский, а стал торчком и сдох.
— А как наши их в конце-то!.. Ну? Кто ещё на Кронштадт?! Вот это даёт!
— А тот-то, с погонами: «Мы пскопские, мы пскопские»… Умора!
— Да чё ты заладил-то? Пскопские, пскопские… Сам ты, что ли, пскопской уродился?
— А ты сам-то кто?.. Не, чё он обзывается?..
Кто-нибудь посторонний подслушает, как наша тряпочная детвора, вывалившись на улицу из клуба, обсуждает только что просмотренную картину, ничего, наверное, не поймёт. «Сумасшедшие», — подумает про себя и сделает благоразумный шаг в сторону.
Экран погас, но куда-то всё ещё нас несёт, несёт — на жаркой волне атак, рукопашных сшибок, грозной музыки, призывных кликов, предсмертных воплей, — вот-вот сами помчимся улюлюкающей лавиной или схватим друг друга за грудки, выясняя, кто «наш», а кто «ихний». И сколько раз именно этим и заканчивается — настоящей битвой, когда в одной стенке «красные», а в другой — «белые» или в одной «русские», а в другой «немцы».
С иным сражением за день не угомонимся, оно продолжается на следующий, — как в тот раз, когда «Александр Невский» подбил нас затеять лихое «ледовое побоище» на засугробленных огородцах между бараками, в косом метельном снегу, в мечущихся вспыхах фонарной лампочки с отдалённого столба. Более подходящей обстановки и вообразить невозможно, только что льдины не трещали под бойцами, и «псы-рыцари» пёрли в пешем строю, обходясь без своих неповоротливых битюгов. Вооружиться не составило труда: бывалые ребята через щель в горбылястом складском заборе за последним бараком передали двум ратям достаточно лесопильной рухляди, пригодной для мечей и копий, а щиты доставали кто где и как умел, используя фанерные стенки от посылок или куски картона, а то и большую крышку от изношенного бака. Наиболее отважные рубились вообще без щитов, держась за рукояти тяжёлых мечей двумя руками. Крики «ура», «хайль», «бей фашистов», «хенде хох» схлёстывались над кромешным побоищем. Сухой сосредоточенный стук деревянного оружия, звяк железок, сопение взопревших воинов — всё подряд метель подметала широкой колючей метлой, отшвыривала куда-то в темень. Иногда кто-нибудь вскрикивал «Ой, рука, рука!..», валился в сугроб, корчился и стонал. Через него перепрыгивали, то отступая, то вновь накатывая в остервенелом порыве. Глядишь, и он уже на ногах, неуклюже взмахивает обломком меча, стиснутого в другой руке.
Не возьму лишь в толк, как в этой нешуточной возне, в мельтешне фонарных сполохов никто из нас не остался без глаза, без зубов, без уха или с дыркой в щеке. Бывали, конечно, синяки, царапины, ссадины, вывихнутые пальцы, разбитые до крови носы, но, сколько помню, все мои сверстники выходили из тех схваток живыми. Выходили закалёнными бойцами, готовыми для ещё более жестоких стычек.
Одна из них пришлась тоже на долгий зимний вечер, но вдохновлена была уже не битвами древних витязей, а, кажется, фильмом о подвигах белорусских партизан-подпольщиков «Константин Заслонов». Ошеломлённые видением взлетающих в ночное небо паровозов, мостов, шпал, вагонов с гитлеровской солдатнёй, мы почти мчались от клуба в сторону Тряпочной, но — что важно подчеркнуть — мчались совершенно молча, будто каждый дал про себя клятву не проронить ни слова, пока не совершит, сам или вместе с товарищами, какой-нибудь громоподобный подвиг народного возмездия.
— Стой! — взмыла вдруг над шапками чья-то властная ладонь. — Рёбя, слушай меня. Есть динамит.
— Да ты что?.. Какой ещё динамит?.. Шутишь, что ли? — зароптал народ.
— Гадом буду, есть динамит. Но кто проболтается, тому не жить… Все слышали?
Слышали все. И все напряжённо молчали.
— Айда за мной! — махнула рука.
Мы плотным комом пролетели вдоль Тряпочной, стараясь не отстать от динамитчика. Признаться, несколько раз у меня возникало желание всё же отстать. Куда он нас тащит? Если правда, что у него динамит, что мы с ним будем делать? А если нас всех разнесёт в клочья?.. Я представил на миг: отрываюсь от ватаги, топаю по лестнице своего подъезда, усаживаюсь за стол делать уроки, и вдруг ночь за окном встаёт на дыбы, и в проулке между двумя рядами сараюшек (а мы бежим как
