Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

Юрий Лощиц

Послевоенное кино

Повесть

I. ТОМЬ

— Ну? Нажимай на спуск! — звонким и весёлым офицерским голосом скомандовал отец.

Вместо того чтобы закрыть один глаз, мама зажмурила оба. Пистолет, будто живой, то подёргивал её руку вверх, то вниз. Даже я про себя хихикнул.

— Ой, Миша, он не нажимается…

Мама уже всем телом шаталась.

— Нажмётся… — подмигнул мне отец.

И тут между нами будто хлястнул длинный пастуший кнут.

Мама вскрикнула. Пистолет валялся у её ног на песке.

— Тьфу! Ну его к ляду, — рассердилась она то ли на себя, то ли на нас. — Чтоб я ещё раз взяла его в руки?

— Эх, вы, стреляки, — крякнув, отец поднял пистолет, сдул с него песчинки, отёр ладонями, медленно утопил в кобуру, не глядя защёлкнул её, слегка сдвинул назад на ремне. Всё мне так нравилось, что он делал, каждое его движение. Всё у него выходило невозмутимо и величаво.

— Ну, что, пойдём твою мишень смотреть? — улыбнулся он маме.

Она в досаде повернулась спиной к песчаному скосу, у подножия которого белел лоскут мишени с чёрной башкой в середине.

— А-а, сам иди к своей мишени.

В воздухе ещё чуть пахнет пороховым дымком. Какой бодрый, красивый запах! Всё особенно красиво в этот воскресный день: отец в своём кителе с тремя позвякивающими медалями и орденом, с красной эмалевой звездой над козырьком фуражки; мама в тёмном демисезонном пальто и коричневой фетровой шляпке с загнутыми вверх краями; и меня по случаю прогулки нарядили во всё лучшее, что нашлось в наших походных узлах. А как красиво само это место, где мы стоим! Чистейший золотистый песок мягко пружинит под ногами, а ниже карьера, приспособленного отцом под стрельбы, течёт река.

Это первая настоящая река, которую я вижу в жизни. К отцу в его полк мы с мамой приехали зимой. Реки, и большие, и маленькие, которые мы миновали на долгом пути из Мардаровки в Сибирь, лежали подо льдом и снегом, так что я даже не мог различить, где река, а где луг или поле.

Мне не терпится сбежать к самому берегу Томи. Там другой песок, тёмный, сырой, но такой же чистый. И под водой чистый, лишь местами вдруг нахмуривается, это значит: греется на мели густая, как кисель, стая мальков. Пройдёшь несколько шагов — ещё стая. И сколько же их в реке, если идти и идти вниз или вверх по течению! А ведь в каждой стае рыбок не меньше, чем звёзд на небе в ясную зимнюю ночь.

Я уже привык, что в Сибири всего страшно много: сосен в тайге, дикой клубники на полянах, разлёгшихся во все края до самого неба, терпких черёмуховых ягод на толстоствольных деревьях; а однажды весной, когда мы возвращались к себе в полк из Бердска, что ли, я увидел тёмно-коричневые шевелящиеся кусты, увешанные полчищами майских жуков… А как поразил меня да и маму своим изобилием этот самый Бердск, когда мы в первый раз прикатили туда на санях в базарный день! На деревянных прилавках прямо на улице, куда лишь глаза достанут, стояли бессчётными пирамидами глыбы замороженного молока, и мне объяснили, что его замораживают прямо в вёдрах, а потом вываливают из посудин и в таком виде продают. Ещё я в Бердске попросился в уборную, мама подвела меня к двери громадного деревянного сарая, переполненного людьми в тулупах и полушубках, и когда я протиснулся к свободному толчку, по соседству со мной уселось, расстегнув ватные порты, говорливое весёлое существо, и я был немало озадачен, обнаружив, по голосу и лицу, что это не мужчина, а тётка.

Небо над рекой сегодня серое, и Томь по края напоена тёплым стальным блеском. Какое красивое и загадочное имя: Томь. Кажется, что вода стоит на месте, никуда не сдвигается, но нельзя верить её покою. При мне однажды чуть не утонул мальчик, вот тут как раз, где я теперь стою. Он был наверняка тоже из нашей части, хотя раньше я его никогда не видел. Да и никто не знал его по имени из нашей мелюзги. Мы копошились в песке, собирая кто чертовы пальцы, кто плоские камешки для выпекания в воде «блинчиков». Если такой камешек, пригнувшись, пустить что есть силы вдоль поверхности воды, то он, прикоснувшись к ней, не тонет, а отскакивает и делает ещё один, а то и два или три шлепка, от которых остаются ненадолго малые кружки на воде. Это и есть «блинчики».

Высокий, худой, светловолосый, он неторопливо разделся до трусов, прошёл, будто бы перешагнув через нас, как через мусор, к самой береговой кромке. Там он стоял долго в какой-то молитвенной неподвижности и вдруг, изогнувшись, метнул свой плоский каменный снаряд. Первый его чирк о воду мы увидели так далеко, что уж одно это достойно было восхищения и зависти. Отпрыгнув чуть вбок метра на два, камень наплодил ещё уйму «блинчиков». Томь проворно слизнула их, внеся путаницу в наши подсчёты. Мы тихо спорили за спиной у мальчика: кто утверждал, что на воде было семь кружков, кто насчитывал все десять или даже двенадцать. Он повёл плечами, как бы досадуя по поводу нашей нерасторопности. Когда он сделал первый решительный шаг в воду, я подумал было, что он хочет сам вызнать у Томи, сколько же на самом деле прикасаний было в его замечательном броске.

«Поплывет… поплывет», — зашептались мои малые дружки и подружки, а я, никогда не видевший, как люди плавают, поразился лишь тому, как дно быстро уходило у него из-под ног. То есть со второго шага он уже погрузился по пояс, а с третьего — по грудь, а дальше стало ясно, что это никакое не плавание и что он просто-напросто у всех у нас на глазах пропадает. Река сжала его за горло, каким-то невидимым усилием ног или рук он развернулся к нам запрокинутым лицом. Мы увидели ужас в его глазах. Кажется, он что-то пытался крикнуть, но с искривлённых губ срывался едва слышный клёкот. Голову его мотало то вправо, то влево. Иногда она скрывалась под водой, но тут же макушка со слипшимися волосами выныривала чуть-чуть ближе к берегу.

Мы замерли с открытыми ртами, очарованные страшным зрелищем. Не было ни длинной палки, ни верёвки, чтобы кинуть ему. Да он, казалось, и не в состоянии был выдернуть руку из