Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец он всё-таки вскрикнул, какой-то нечленораздельный издал звук, в котором угадывалось то ли «ма», то ли «ра». И при этом плечи его и руки со всхлипом вырвались из воды. Он наклонился вперёд, сделал ещё один большой шаг, но на берег выбрался уже на четвереньках, отводя от нас глаза, плюясь, дрожа крупной дрожью. Впрочем, он почти тут же поднялся во весь рост и прошёл, покачиваясь, к своей одежде. У него был такой вид при этом, будто он позволил нам наблюдать самое обыкновенное из всегдашних его купаний…
— Посмотри-ка на тот берег, — говорит отец, кладя мне руку на плечо, из чего можно заключить, что он собирается сказать что-то особенно важное. — Видишь эти скалы? Вот эти обрывы каменные, — поясняет он, предполагая, что я, скорей всего, ещё не знаю смысла слова «скалы».
Как же их не видеть? Я всегда смотрю на эту серую, в продольных и поперечных трещинах, кручу, которая тянется, насколько хватает глаз, вдоль всего противоположного берега.
— Как думаешь, какая у них высота, у этих скал? — продолжает отец.
— Ну, думаю, с самую высокую сосну в тайге, — прикидываю я.
— Да, пожалуй, и не хватит ещё одной сосны, — говорит он. — Мне эти скалы напоминают кинофильм «Мы из Кронштадта».
Поскольку лицо моё выражает полное недоумение насчёт только что услышанного, отец начинает для меня и молчащей рядом мамы целое повествование, дышащее прелестью неведомых, но, похоже, доступных нам вещей, событий и вероятий:
— Кронштадт — это военно-морская крепость на острове в море, недалеко от Ленинграда. Кронштадт был построен, чтобы оберегать Ленинград с моря. А «Мы из Кронштадта» — это кинофильм о наших героических военных моряках. Впрочем, ты ведь у нас ещё ни разу не ходил в кино, хотя это дело поправимое…
— Ну, вот, фотокарточка, — помогает ему мама. — А кино — это много-много движущихся фотокарточек, на большом таком белом полотне.
— Примерно так, — улыбается он. — Хотя, пока не посмотрит, всё равно не поймёт… Так вот, белогвардейцы берут в плен нескольких наших матросов во время неравного кровопролитного боя. И приводят их на кромку отвесной скалы, у подножия которой бушуют морские волны. Привязывают каждому матросу тяжёлый камень на шею. Белякам, видишь ли, жалко патронов, чтобы расстрелять пленных. И никто из матросов не просит о пощаде. Но среди них оказался мальчик, юнга, лет на пять-шесть постарше тебя. И матросы умоляют: «Мальчика пощадите! Если есть у вас совесть, пощадите мальчика». Но враги не знают пощады. И один за одним матросы срываются, подталкиваемые прикладами, со скалы. С головокружительной высоты молча падают вниз, тонут или разбиваются о подводные камни.
— И мальчик тоже?
— И он тоже.
— И никто не спасётся?
— Никто. Только бескозырки матросские плавают там, где они упали.
«Вот ещё, — думаю я. — Очень мне нужно смотреть на такое, если никто-никто не спасётся».
— Только один матрос спасся. Под водой из последних сил он финкой разрезал верёвку, вынырнул подальше от того места, выкарабкался на камни.
— И они его сверху не увидели?
— Нет, не увидели. И он вернулся в Кронштадт, — отец говорит теперь уже другим голосом, взволнованно и торжественно. — И поведал друзьям своим о том, что случилось. Из Кронштадта выходит в море целая эскадра — крейсера, линкоры, миноносцы. Они идут на крейсерской скорости к тому месту, где погибли их сотоварищи. Десант высаживается на берег. С винтовками наперевес матросы устремляются прямо на боевые позиции противника. Вышибают их из траншей, гонят к той самой скале, где произошла расправа. Палачи в панике валятся в море. И матрос, тот самый, который спасся, в последнем кадре фильма стоит на месте гибели своих друзей и спрашивает грозно: «Ну?! Кто ещё на Кронштадт?!»
Я невольно оглядываюсь на каменные кручи над стальной Томью. Там, как всегда, пустынно: ни деревца, ни куста, только глубокие извилистые щели в скалах. И даже если прищуриться, ничего на них не мерещится — ни одной-единственной человеческой фигурки.
Но душа моя уже населена ожиданиями.
* * *
Отцов полк на лето переведён из тайги в черёмуховую рощу на берегу Томи. Поднявшись из реки на взгорок, нам нужно только пересечь почти всегда пустынную, колдобистую дорогу, а за ней уже роща и тропинка под черёмухами и берёзами бежит прямо к крыльцу нашего фанерного домика. Кусты и деревья окружают его так тесно, что, лишь присмотревшись, можно обнаружить в просветах между ветвями соседние дачки. Они точно такие же, как и наша: крошечная веранда под навесом и дверь в единственную комнатку с единственным окном. Но вокруг домика столько воли, столько простора, что он не кажется мне тесным и убогим.
Когда мы, выбирая в сырых глинистых колеях места посуше, переступаем через дорогу, отец спрашивает у меня:
— Ну что, не боишься ходить здесь?
Мне неприятно, что он помнит о том происшествии. Мне даже не хочется отвечать ему, но и позволить себе такую вольность я не решаюсь.
— Хожу себе и хожу, — бурчу вполголоса.
— А что? — беспокоится мама. — А что такое?
— Маленькая военная тайна, — ухмыляется он. — Имеем мы право на маленькие военные тайны?
— Ох-ох, — ворчит мама. — Правда, как маленькие, что один, что другой.
— Р-разговорчики в строю! — с показной строгостью пропевает отец одно из своих любимых присловий.
Чтобы поддержать эту игру, я выкрикиваю, подражая его интонации:
— На пра… на ле… кру!.. Атставить!
А вот тогда, в первый день нашего приезда сюда, мне было совсем не до игр. Только-то были сгружены на крыльцо дачки наши считанные узлы, и мама велела нам с отцом уйти куда-нибудь часа на два, пока она вымоет полы, протрёт стены, окно и разложит вещи по местам, как отец воскликнул:
— Вот и отлично! А я тем временем покажу ему реку Томь.
Может, и было бы всё отлично, если бы не эта злосчастная дорога, до безобразия расколоченная следами шин. Громадные ребристые следы сразу меня насторожили.
Пока отец перебирался на другую сторону, огибая лужи с торчащими из них кусками брёвен и сучьев, я стоял как вкопанный на краю тропы. И тут где-то
