Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

— Ты дорогу у полк знаешь? У полку був?

— Ни, нэ був, — перешёл я на мову, чтобы рядовому Птахе было понятней.

— Тоди ступай за мной.

Солнце уже село. Слабый румянец истаивал на боку размытого облачка. Ночь была тёплая. От цветов текли струи сухого августовского дурмана. Стебли травы щекотали мне шею и щёки.

— А кино колысь бачив? — спрашивал меня Птаха, не оборачиваясь.

— Ни, нэ бачив, — слегка задыхался я.

— О! Цэ такэ, що ой-ой-ой! — похвалил он кино. Я уже просто изнемогал от нетерпения.

Мы вышли из рощи, миновали луг, забирая чуть в горку. Под ногами зашуршала песком ровная дорожка, мы шли между двумя рядами пустых палаток, от них пахло нагретым за день воздухом. За палатками что-то ухнуло, затрещал пулемёт, донеслось глухое «ура».

— Чуешь? Цэ воно и е! — улыбался во тьме запыхавшийся Птаха.

Теперь мы почти бежали. Перепрыгнули через канавку, проскочили между двумя остывающими полевыми кухнями с их уютным духом гречневой каши и тушёнки, наткнулись на белый жердяной заборчик, обмазанный известью. Перед нами забелело из-за кустов ещё что-то: большое, похожее на сохнущую на верёвке простыню, да нет, пожалуй, на целых четыре простыни, сшитых вместе. Она как бы ходуном ходила, вся в мутных пятнах, напоминающих то громадные человеческие лица, то лошадиные морды, то ещё что-то непонятное. И оттуда неслись громкие надтреснутые голоса, в пять раз громче обычного. Кто-то на кого-то орал, кто-то сумасшедшим голосом хохотал, что-то ухало, скрипело, ёрзало, металось из угла в угол, вспыхивало и гасло.

— А? — спросил я у Птахи, беспомощно озираясь.

— Щас! — Он упал на землю, быстро заработал локтями и коленками. — Ползи за мной… Швыдче!

Я покорно полез за Птахой под простыню. Мне было почему-то стыдно и неловко. Как раз тут простыня над нами взмыла вверх, заполыхала с жарким треском. Я с ужасом подумал, что это мы её впопыхах зацепили, что лоскуты сейчас посыпятся на нас, и прикрыл затылок ладонями.

— Нэ бийся, — ободрил меня рядовой Птаха. — Айда ще трошки.

Мы обползли здоровенный чёрный ящик, внутри что-то шипело, клокотало и потрескивало. Прямо перед нами вспышка молнии озарила целую шеренгу кирзовых сапог. От них приятно пахнуло дёготьком.

— А ну, уступить место сыну товарища майора, — сердитой квочкой зашипел Птаха. Сапоги перед нами раздвинулись. Кто-то подсадил меня на лавку, нагретую солдатским телом.

— Фу! Тэпэр дывысь, — улыбнулся Птаха и отполз в неизвестном направлении.

Я задрал голову вверх. Передо мной была всё та же простыня, целая и невредимая, но совершенно другая, без мутных шарахающихся пятен. Но её вид показался мне ещё ошеломительней, чем с той стороны, потому что прямо передо мной горела хата. Она была точно такая же, как дедушкина хата в Фёдоровке, только покрыта не камышом, а соломой, как отцова хата в Мардаровке. Из-под стрехи вываливались клубы дыма и языки огня. Я судорожно вцепился пальцами в гимнастёрку солдата, что сидел справа от меня.

— Ты что? — спросил он отсутствующим голосом и снова зачарованно уставился на пожар. Странно, вместо того чтобы тушить, они сидят не шелохнувшись и любуются.

Вдруг горящая хата исчезла. На её месте появилась другая. К ней пьяной походкой подбежал какой-то дядька в папахе и подсунул под стреху длинную палку с ошмётками пламени на конце. Казалось, он выскочил на простыню прямо из темноты, окружавшей нас. Крыша с треском занялась. Из двери хаты вывалилась на простыню плачущая женщина и закричала: «Ой, що ж вы робыте, злодии?» Но и тут никто из солдат не шелохнулся, чтобы схватить за руку этого полицая в папахе.

Теперь по полотну металась толпа людей. Я, кажется, узнавал среди них то бабушку, то свою крёстную тётю Лизу, то власовца, который рылся у нас в хате в шкафу и вытаскивал оттуда рубаху и кальсоны, а потом требовал, чтобы бабушка подсадила его на лошадь. Тревога и недоумение переполняли меня. Если это были не они, то очень похожие на них люди. И если это была не Фёдоровка, не Мардаровка, где за всю войну, кажется, не сгорела ни одна хата, то всё равно то, что творилось на простыне, было совсем рядом с нашими Фёдоровкой, Мардаровкой, Чубовкой, Кондратовкой, Розаливкой и Котовском.

Неожиданно толпа ухнула куда-то в темень, звуковой ящик поперхнулся и затих. Солдаты заёрзали на лавке. Я ощутил, как мне в затылок дышит великое множество народу. Кто-то чиркал спичками, закуривал самокрутки.

— Лэнта абарвался, — повернул ко мне смугло-оливковое лицо маленький солдатик, что сидел слева.

— Нет, это киномеханик меняет часть, — лениво возразил ему тот, что справа.

— Сапожник… Лэнта абарвал, — настаивал на своём малыш. Мне показалось, что это был тот самый солдатик, казах или узбек, которого я видел не так давно, в день маршброска: на лесной дорожке стояли два шеста, обозначавшее конец дистанции, и к ним, тяжко дыша, с тёмными пятнами пота на гимнастёрках подбегали краснолицые солдаты и тут же падали в траву, а этот уже лежал, бледно-жёлтый, с закрытыми глазами, и ему поливали голову водой из фляжки. Тут я увидел, как отец подъезжает на лошади, но тоже с большим пятном пота на пояснице. Вид у него был озабоченный, он негромко отдавал какие-то команды и даже не взглянул в мою сторону.

Простыня выпрыгивает из тьмы, поперёк её проскакивают буквы или цифры. Над нами накреняется огромное лицо человека с тёмными усами и бородкой клинышком. Он в военной форме, но без погон. Громко и щедро смеётся. Азартно спорит с кем-то. То и дело отдаёт звонкие команды. Снимает фуражку, снова нахлобучивает её на густую свою шевелюру. На нём новенькая чёрная кожанка. Вот он опять говорит, говорит уже перед строем бойцов, призывает их к наступлению, размахивает пистолетом. Усы и острая бородка, острые блики на кожанке, морщинки при улыбке, быстрая речь, резкие переходы от гнева к смеху, острые лучики в глазах — всё это сбивается в пучок короткого ощетиненного имени Щорс.

Нравится ли мне этот человек? Не знаю. Мне почти не понятно, почему он так много ходит, говорит, восклицает, спорит, возмущается и опять говорит, говорит. Кажется, он продолжает говорить, даже когда замолкает.

Я вспоминаю мамины слова о фотографиях, которые движутся. Эти — тоже чёрно-белые. Но такие большие. И всё на них движется: не только люди, но и лошади, огонь, дым, ветер, волны пшеницы в поле, тяжёлые шляпы подсолнухов. И к каждой картинке приделан какой-то свой звук. Будто кто-то принёс в эту ночь для меня, для исчезнувшего рядового Птахи, для