Муравьиный лабиринт - Дмитрий Емец

Афанасий запутался ступней в веревке бывшего гамака Родиона.

– Когда это было?

– Сегодня вечером, а что?..

Афанасий подпрыгнул.

– Я сейчас приеду! Ты пока узнай, кого за ним послали! А, черт, электрички не ходят!

– ЧУДО, былиин! Расписание надо учить! Через сорок минут первая, – влез в разговор Ул.

Афанасий взглянул на часы и понял, что вечер уже такой поздний, что скоро станет утром.

– Ты где? – спохватился он. – Куда приезжать?

– А… приезжать! Сейчас! – слышно было, как Гуля метнулась кого-то отлавливать. – Да стой ты прямо! Не шатайся! Где мы?.. Адрес тут какой-нибудь есть?

Собрался Афанасий быстро. Увидев, что он сунул в карман шнеппер, Ул спросил:

– Помощь нужна?

– Пока нет.

Ул серьезно посмотрел на него.

– Если что-то важное – сразу связывайся по кентавру. На мобильник время не трать.

Афанасий знал это и сам. Старшим шнырам таких вещей не объясняют. Он покосился на Ула с раздражением. Их отношения, вполне дружеские, глубинно продолжали оставаться сложными. Все отравляла зависть Афанасия к Улу, которая вечно уговаривала себя успокоиться и никак не могла этого сделать. Самое досадное, что завидовал Афанасий не внешности (какая у Ула внешность?), не имуществу (какое у него имущество?), не талантам (в чем он талантлив-то?), а именно всему Улу в целом. Он видел, что в каждом отдельно взятом качестве (ум, талант, красота) как будто превосходит Ула, но в целом и рядом с ним не валялся. Это-то его и бесило.

Кроме того, Афанасий замечал у себя огромное количество замашек профессиональной сволочи. Ул же их был лишен.

«Зато я умный. Умный человек всегда может измениться. А Ул легко способен однажды сломаться, потому что сам себя совсем не знает! Он целостно живет. Как африканский лев. Знает, например, лев, что он смелый? Или что у него грива красивая? Да наплевать ему на это, потому и лев! А Ул сломается, точно!» – утешал он себя. Только Ул все не ломался и не ломался. Сам же Афанасий ломался, совершенно видимо для себя, но пока невидимо для других.

Через десять минут, подпрыгивая на морозе как кузнечик, Афанасий уже мчался на электричку. По ночной платформе гуляли стылые ветры. Зданьице станции было под завязку набито греющимися людьми. Многие, как пингвины, топтались в закутках под переходом. Тлели огоньки сигарет. Афанасий непрерывно шевелил пальцами на ногах. Ему казалось, если перестанет это делать, пальцы превратятся в льдышки и отвалятся. Обувь у него для Москвы была в самый раз, а вот для Подмосковья требовалось нечто более валенкообразное.

Пару раз у Афанасия возникало желание юркнуть внутрь, но он знал, что там душно, и при одной мысли о духоте его начинало подташнивать. Нет уж, лучше мерзнуть.

– Моск… ва… мозг… ва… морк… ва… да где же ты? – бубнил Афанасий, мысленно поторапливая электричку. Ему казалось, ее вообще не будет. Машинист сегодня утром, конечно, сел в кровати, посмотрел в окно и, пробормотав: «Да ну ее, такую работу!», снова лег.

И вот наконец, когда у Афанасия почти перестали шевелиться пальцы, где-то в пустоте и темноте вспыхнул циклопический глаз первого поезда.

В электричку заскочил одним из первых. Свободных мест было еще много. Он сел к окну, надвинул на глаза шапку и уснул скорее, чем голос машиниста буркнул по внутренней связи: «Осторожно! Двери закрываются!»

До Москвы Афанасий спал. Ему снилось что-то быстрое, деловитое, железнодорожное. Он опаздывает на поезд, но путает его с самолетом, самолет начинает стучать и куда-то падает, по дороге вновь оказывываясь поездом, приходит бригада контролеров и требует билет, а по вагону, отстреливаясь морковью, толпами носятся широкоплечие зайцы.

Если бы не сердобольный, но упорный как дятел сосед, растолкавший его на вокзале, Афанасий остался бы досыпать в электричке, а потом так и уехал обратно в Копытово. Разбуженный же, поднялся и на автопилоте потащился в город. Над Москвой висело утро – такое сизое, морозно-безрадостное, что Афанасий не понимал, что заставило их предков забиться в такую темень. Что им стоило собраться толпой и завоевать, допустим, теплую и солнечную Африку? Ее жители были бы только рады поделиться бананами с кем-то, кто хотя бы временами готов работать.

Перезвонила Гуля. Оказалось, пока он ехал, она успела уже сменить место и теперь грелась шоколадом в какой-то круглосуточной кафешке.

– Они проспорили, что я не угадаю, сколько мелочи из кассы можно зачерпнуть в горсть! Угадала с точностью до рубля, хотя они позвали какого-то дядю Вову, у которого кулак, как моя голова! – возбужденно кричала она в трубку.

– Слушай! Ты вообще когда-нибудь отдыхаешь? – тоскливо спросил Афанасий.

– Это ты постоянно спишь на ходу! – возмутилась Гуля. – Короче, так! Едешь до «Алексеевской», выходишь и две остановки на чем угодно в сторону центра!

Афанасий вздохнул и поехал на «Алексеевскую». В метро еще немного подремал. Это оказалось несложным. Можно было смело поджимать ноги – падать все равно некуда. Его качало людской волной при каждой остановке вагона, и изредка сквозь дрему он слышал, как кто-нибудь жалобно спрашивал: «Что, вообще никто не выходит?» И у всех окружающих этот вопрос вызывал почему-то нервный смех.

Потом толпа разом хлынула куда-то, толкаясь и давясь, и Афанасий понял, что это уже кольцевая. До «Алексеевской» добрался, комфортно повиснув на верхних поручнях вагона. Макс наверняка не удержался бы и стал подтягиваться. Афанасий же ограничился абстрактными думами о роли спорта в жизни человека.

Когда он поднялся в город, утро уже окончательно наступило. Город спешил жить. Школьники уходили под асфальт под тяжестью рюкзаков. Многие ухитрялись еще тащить на физкультуру лыжи. Студенты влеклись получать образование, а грустные взрослые ползли в офисы сожалеть, что в свое время получили его слишком много.

Афанасий подошел к автобусной остановке. Над ней на перетяжках висела огромная картина, рекламирующая художественную галерею. Картина была из жизни Древней Руси: князь, княжич, лошади, горящие избы за рекой, копья. У остановки спиной к картине стояла молодая девушка, одетая заурядно и неудачно подстриженная. Но это было абсолютно неважно. Афанасий случайно заглянул ей в глаза, и девушка с картиной слились для него в единое целое. Уже не князь с княжичем смотрели через реку на горящие посады, а Афанасий и девушка. Москва куда-то отодвинулась, подревнела, почти исчезла.

Он почувствовал, что может просто молча взять ее за руку, ни слова не говоря, повести за собой, и она будет его женой. И он едва сдержался, чтобы этого не сделать.

«Но ведь она-то настоящая, а я нет! Для меня это все романтика, мартовский воздух! А если война, если голод, если детей закапывать в мерзлую землю? Она сможет, она настоящая, Ул с Ярой тоже, а смогу ли я?» – подумал он внезапно и, чего-то испугавшись, торопливо отвернулся.

Подошел автобус. Девушка осталась на остановке, а Афанасий заскочил внутрь, даже не поинтересовавшись номером маршрута. Автобус отъезжал, а он смотрел на девушку сквозь заднее стекло. И хотя оно отсвечивало и едва ли девушка могла что-то толком разглядеть, она дважды оборачивалась и смотрела вслед автобусу. На душе у Афанасия было тухло, словно в стиральной машинке задохнулись забытые вещи.

Он с грустью размышлял, что ему свойственно особого рода кокетство своим несовершенством, своей человеческой вялостью и плохостью. Вот я какой слабенький, вот опять не сумел, вот опять не справился! Ну что же вы от меня хотите? Я же смиряюсь, что я такой слабенький! Это захватывало его все сильнее, и он уже совсем не боролся с собой, не барахтался, не шел навстречу боли, радостно списывая все на свою человеческую малость. Там, где у Ула вздувался бугор воли, у Афанасия были впадина или овраг.

Телефон в кармане завибрировал, после чего, словно спохватившись, выдал короткий напоминающий звоночек. Гуля. Афанасий радостно ответил, чувствуя, что очень благодарен ей за то, что она не переворачивает его сердце так, как могла бы перевернуть та оставшаяся на дороге девушка.

Кафе отыскал быстро. Гуля была его единственной посетительницей. Рядом с ней помещались две кофейные чашки и тарелка с остывшими макаронами. Она пила кофе через макаронину и держала у уха телефон.

Телефоны меняла как перчатки. Сегодняшний ее мобильник напоминал красный бумажник. Когда Гуля болтала по нему, откидывая крышку, казалось, она разговаривает по бумажнику.

– Вообрази: у них нет трубочек! Неудивительно, что к ним никто не ходит! – сказала она, быстро втягивая макаронину в рот. – Поцелуй меня!

– Ты вначале прожуй! – посоветовал Афанасий.

– Ты не романтик! Чем провинилась бедная макаронинка, что ты лишил ее поцелуя? Думаешь только о себе, эгоист!

– Но ты же обо мне не думаешь, – неосторожно брякнул он.

– Неправда! Я-то как раз о тебе думаю! – горячо воскликнула Гуля и, вскочив, больно толкнула его кулачками в грудь.