Серый кардинал - Владимир Моргунов

Конечно, значительная часть «навара» создавалась там, наверху.

Спиленные гири, хитрая «химия» с весами, тяжелая оберточная бумага — много способов существует, чтобы чинно-благородно у покупателя изъять процентов десять-двадцать из суммы покупки и отправить в свой карман.

Присматривался Боб, всему на лету учился. Заведующий, Семен Михайлович Гурвиц, поднял его в прямом и в переносном смысле — из подвала в кабинет, из рубщиков в замы. Совсем неплохо зажил Боб на исходе четвертого десятка своего земного существования. Он только догадывался раньше, что можно именно жить, а не влачить существование, что он делал раньше, вкалывая, как последний фраер. Жалкая спортивная стипендия, потом прибавка к нищенскому окладу тренера в двадцать-тридцать целковых за «квадрат» мастерской. А теперь он за три дня имел столько, сколько раньше за месяц. Расходы и запросы, естественно, иные теперь стали, приоделся Боб, «Жигуленок» новенький в новеньком кооперативном гараже как-то по-волшебному образовался, девки молодые любить его стали.

И понесло, понесло Боба с Семеном, пьянки через день да каждый день — не дрянь местного разлива, естественно, хлестали, а благородную водку из бутылок с редкими тогда винтовыми пробками, с надписью на этикетке «Мэйд ин ЮССАР», на экспорт идущую или для наших, за границей работающих, как утверждал Семен. Еще они коньячок пили.

Вот среди пьянок он и отбил у Семена пассию. Если по справедливости рассуждать, она сама от него отбилась, от Семена. Семену тогда за сорок уже было, а «зеркальной болезнью» он уже лет пятнадцать как страдал, брюхо огромное, рыхлое, три подбородка, прыщи какие-то на щеках. И потел Семен вдобавок ко всему постоянно. Так что бабы, скорее всего, на его деньги только и клевали. Как и Беллочка. Молодая девка, лет двадцати с небольшим, а спала с мешком, набитым дерьмом и деньгами.

А Боб тогда в формяге еще был, на нынешнюю толщину сверхмерную — никакого намека. Центнер мышц, алкоголем еще не разъеденных. Потенция — куда там жеребцам историческим вроде Казановы или Потемкина с Разумовскими. Белла на него смотрела, как мышь смотрит на кусок сыра. Чего ж тут удивительного — в мужике за километр сексуальная мощь чувствуется. Короче, во время четвертой или пятой встречи они бурно совокупились. Потом пошло-поехало. Осторожничали, конечно, от Семена скрывались. Да ведь шила в мешке не утаишь.

Ох и люто на него Семен стал смотреть! Боб сразу понял, что пора от благодетеля сматываться. У Гурвица все везде схвачено, он мог сдать Боба со всеми потрохами в момент упрятать на несколько лет в «зону».

И ушел Боб, хотя и жалел, конечно, на первых порах. Но потом решил, что на Семене свет клином не сошелся, он и сам кое-что за три года стал из себя представлять, связями немного оброс, опыт приобрел. Но потом выяснилось, что жалел Боб не зря. В один торг сунулся, в другой — не нужен нигде. Вот она, спайка торгашевская. Во всем миллионном городе не нашел бывший спортсмен Альтшуль работы по вновь приобретенной специальности.

Что ему делать оставалось? На большую дорогу выходить? А почему бы и нет? Он с них, с бывших хороших знакомых, что потом, когда он с Гурвицем поцапался, морды при встрече воротили, и начал. Припугнул слегка — опять заулыбались, наворованным делиться стали. Ясное дело — не ментам же жаловаться, не зарплату же он у них отнимал.

Потом он подпольный бордель открыл. Тут уж фантазию, выдумку надо проявлять было. В те времена существовали уже, конечно, валютные путаны и сутенеры при них кормились, как положено. Но до размаха периода «поздней перестройки» было ой как далеко. А Боб путан заставил в одном направлении работать — иностранцев обслуживать, студентов нефтедолларовых стран в основном. Доллар по официальному курсу тогда шестьдесят копеек стоил, а по неофициальному, «чернорыночному» — раз в десять больше. Дело-то не в цене даже, а в том, что и тогда «зеленый» можно было заставить работать на себя, «крутиться».

Совсем Боб разошелся тогда. Мало ему показалось «честно», то есть, путаной в постели заработанного, он еще и клиентов шантажировать стал, некоторых его подручные просто грабили. Схема простая: застает «на хате» якобы кавалер свою подружку с хахалем. Подружке в морду: «Ах ты сука! С кем изменяешь — с черножопым!» Хахаля — к стенке. «Кто такой, падла? Своих не хватает, наших телок трахаешь?! А ты знаешь, что можешь из Союза за это в двадцать четыре часа вылететь?»

Иностранцы знали, что могут и вылететь, что с так называемыми правоохранительными органами лучше и не связываться, посему безропотно отдавали «хлопцам» Бори Альтшуля всю имевшуюся наличность, а если «хлопцам» денег казалось мало, они могли сорвать с жертвы медальон золотой или перстенек заработать.

Но круги по воде пошли. Иностранцами-то «контора» занималась, у которой тоже свои интересы имелись, «контора», несмотря на высокую зарплату, не только антисоветскую деятельность в зародыше давила, не только экономические диверсии пресекала, там народ тоже приработков искал.

Троих «хлопцев» и путану на месте преступления взяли, дело вечером происходило, а ранним утром следующего дня и Боба из теплой постельки вытряхнули.

И подполковник Мудров рассказал Бобу всю его биографию. Особенно подробности — за последние шесть лет, когда он, Семена Гурвица оставив, свое собственное дело завел. Времечко горячее на дворе стояло, кагэбешник страной правил, головы поумнее да похитрее, чем у Боба, летели, почем зря. Всех хватали, всех сажали.

Здорово тогда Боб перетрухал. Мудров с ним запросто говорил, безо всяких там интеллигентских штучек-дрючек:

— Лет восемь тебе по «валютной» статье светит, а этого достаточно для того, чтобы ты воли вообще не увидел — в хороших поиграть не дадут, скорее в «петухи», в «обиженные» определят. И еще любую статью, вплоть до измены Родине, навесить можем. Любой прокурор будет требовать максимальный срок по этой статье, а любой суд требование прокурора с превеликой готовностью удовлетворит, так что и «червонцем» может дело не ограничиться.

У любого советского человека выбора не существовало, когда «контора глубокого бурения» сотрудничество предлагала, а уж для Боба это было единственным условием спасения.

Тех троих «хлопцев», что с поличным повязали, закололи заточками в следственном изоляторе. Уж кому они так не понравились, установить не удалось. Для Боба их пример был еще одним предостережением наперед.

И дал он расписку, и стал информировать Мудрова обо всем и обо всех. И об «авторитетах» рассказывал, точнее, письменные отчеты составлял. И о фарцовщиках, около «Березки» крутившихся, и о торгашах, и о ментах. Кстати, Боб заметил, что менты к нему как-то уважительнее стали относиться, чувствовали, наверное, что в «конторе» у него друзья имеются, хотя таких друзей, как Мудров-Мудлов, надо было, по известной присказке, «за… да в музей». Тяготился Боб этой дружбой, хотя и свыкся потихоньку, и преимущества извлекать наловчился.

Но, когда в девяносто первом в столице шухер возник, искренне желал поражения гэкачепистам, радовался, когда «железного Феликса» с пьедестала сбросили. Теперь и Мудров-Мудлов власти над ним иметь не будет.

ГКЧП проиграл, Мудров исчез с горизонта Боба. Почти два года не было о нем слуху. И вдруг — звоночек.

— Не узнал, что ли? — тенорок надтреснутый мудловский. — Ты уж генералов не обижай, коль ефрейтором стал. Короче, разговор есть. Ты за последнее время, небось, разучился уже отчеты писать. Я могу старые показать, вспомнишь.

— А если я не приду? — Боб представил себе этого шпендика, этого замухрышку и заскрежетал зубами от ярости. Шалишь, падла, прошли те времена, когда можно было командовать, теперь он сам кем хочешь покомандовать может, а скрытая угроза показать старые отчеты — не Бобу, конечно, «авторитеты» — его не пугает, у него авторитета побольше, чем у кого-либо теперь имеется.

— Ты помнишь тех троих педерастов, которых заточками «пописали» в восемьдесят третьем? Ты думаешь, если сейчас демократия, то можно во всем до беспредела доходить? Ты всех мудрее хочешь быть? На хитрую жопу, сам знаешь, штука с винтом имеется.

И ведь читал про эту хреновину Боб, про львенка в львином стаде — в прайде. Как только львенок на свет появился, увидел всех, кто вокруг него, так в его львиной башке и втемяшивается: это все — старшие, их слушаться надо. Точно такая же память у Боба о Мудрове в восемьдесят третьем году осталась, когда Мудров, тогда подполковник еще, а впоследствии он генералом стал, над ним изгалялся, как хотел. Он мог тогда заставить Боба сапоги себе лизать. Не носил, правда, сапог Мудров, все в модных импортных штиблетах щеголял. Нет, свежа память, оказывается, внутрь только загнала, гнетет и ноет, как старая рана на погоду. Про раны-то Боб понаслышке знал, а вот травмы его старые и к погоде ныли, и так, без видимой причины, иногда о себе напоминали.