Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

— Вот так и воюем мы на Руси, — сокрушался Морозов, — пока правят бояре при Царе-несмышленыше! А ведь на земском соборе сам среди первых голос за него подавал…

Под стенами Пскова погиб тогда ближайший к свейскому королю и любимец его генерал Эверт Горн. Со свеями приходилось куда трудней, нежели с ногаями. Свейские рейтара славились как лучшие в мире, у них были громадные кони-битюги, и они были облиты с головы до ног непроницаемой сталью. Один такой «джаггернаут», гремя и бряцая, налетел на берегу реки Великой на девятнадцатилетнего Лермонта. Не увернись он, похоронили бы его, шкотскую детину, в Детинце — Псковском Кремле. А он не токмо увернулся в последнее мгновение, но нанес неповоротливому свейскому рейтару такой удар по черепозданию своим ошеломляющим клеймором, что тот с железным грохотом рухнул с коня, доказав-таки, что он не припаян к нему, как казалось Лермонту. Досталась от покойника Лермонту великолепная кираса миланской работы. На досуге Лермонт ходил по Детинцу, изучал Псков, бывший младшим братом Великого Новгорода со своим большим и малым вечем. Поболее ста лет назад подчинил себе вольный Псков Великий князь Московский Василий III, велевший вечу «не быть». Отзвонил свое вечевой колокол Пскова, убрали его неизвестно куда по указу из Москвы.

Все это было, по мнению Лермонта, достойно всяческого сожаления, но разве устояли бы Новгород и Псков в одиночку против Швеции — великой североевропейской державы, властвовавшей на всем Балтийском море!

Только в Пскове узнал он, что его прежний владыка — король Польши Сигизмунд III родился внуком короля Швеции Густава Вазы. В тугой и запутанный узел переплелись тогда европейские династии, что отнюдь не мешало им постоянно и с истинно родственным задором драться друг с дружкой. А вот тебе по черепозданию, братец. А получай-ка, дядя родненький, под дых!

— Вот и чудесно! — заметил, выслушав Лермонта, шкотский рыцарь Эдвин Брюс. — А то бы нам, беднягам, пришлось довольствоваться не военной добычей, а московским тощим жалованьем!

И он стал хвастать трофейным золотым кольцом с крупным изумрудом.

Ратные труды Лермонта и рейтар не пропали даром. В 1617 году Москва заключила при посредничестве Англии и Голландии «вечный мир» с Густавом Адольфом, уступив шведам весь приморский край и виды на Балтику, зато взамен получив обратно по Столбовскому миру Новгород, Порхов, Старую Руссу, Ладогу, Гдов.

В полку говорили, что «кто, как не Бог» непременно отметит победу русского оружия совокупно с наемными щедрыми пожалованиями и наградами. Но эти ожидания, увы, были обмануты. Даже самой жалкой прибавки к жалованью не получили рейтара, сражавшиеся за Царя Михаила против своих же братьев протестантов!

Галловей, побывав в английском посольстве, пришел к Лермонту с новостью: король Иаков через четырнадцать лет после отъезда из Эдинбурга в Лондон наконец-то посетил свое шотландское королевство, заявив, что он делает это как лосось, возвращающийся из моря на пресноводное место своего рождения. Весьма двусмысленное заявление мудрейшего из дураков. Встретили Иакова земляки весьма холодно, с первого до последнего дня осаждали его толпы просителей, но он почти никого не принимал.

— Думаю, королю дорого обойдется недовольство земляков, — прорицал Галловей. — Нашла коса на камень — королевская коса на твердокаменную волю наших пуритан.

Король ввел свои непопулярные пять статей Перта: I. Приобщаться к Святым Тайнам не сидя, как прежде, а только коленопреклоненно. II. В исключительных случаях производить причастие келейно. III. Также келейно, когда необходимо, может производиться крещение. IV. Отроков, девиц конфирмировать епископам. V. Беспременно праздновать четыре важнейших праздника христианства: Рождество, в кой день родился Иисус; Страстную Пятницу, в кой день был распят Иисус; Пасху, в кой день воскрес Иисус; Троицын день, когда снизошел на апостолов Святой Дух.

Лермонт стоял на страже в Грановитой палате при приеме аглицкого посла Мерика. Наверное, он был не менее великолепен, чем братья Шереметевы, Борис и Иван Петровичи, бывшие рындами в первой паре. Рындами всегда выбирали самых красивых молодцов из числа именитейших придворных, а Шереметевы принадлежали к древнейшему боярскому роду.

При чересчур скорых и крутых поворотах судьбы человеку часто не верится, что такое могло приключиться с ним. С этим чувством встречал молодой шкот в Московском Кремле, сопровождая Царя, его высочайшего гостя — царевича Арслана, сына Шах-Алия, покойного Государя Касимовского царства, сына покоренного Ермаком сибирского хана Кучума. Царь Михаил принимал его, как уверяли московитяне, даже с большим почетом, чем аглицкого посла Мерика, прибывшего с грамотами и дарами Иакова VI из родных краев Лермонта, который на всю жизнь запомнил это красочное зрелище — пышный въезд мимо Василия Блаженного по мосту через ров, через Спасские ворота в Кремль.

И еще он запомнил, что юная и прекрасная собой невеста Царя Марья Ивановна из рода Хлоповых бросала на него — не на татарского царевича, а на Лермонта — завлекательные и жгучие взгляды, на которые ответствовал он по крайней молодости лет довольно дерзким взором. Ликом эта Мэри походила на скорбящую Богородицу, а в глазах — бесенята, не глаза, а наваждение.

Взоры царевой невесты не только прожигали насквозь блестящую кирасу рейтара Лермонта, но и не давали ему спать в светлице (казарме). Сотоварищи-шкоты поднимали его на смех. По утрам он умывался ледяной водой из кадушки или обтирался снегом. Но Мэри, она же Маруся, все равно преследовала его и ночью, и днем.

Вскоре после встречи царевича Арслана Царь Михаил Федорович, или «олух царя небесного», как прозвали его рейтара, он же «Майк» на их жаргоне, по наущению Святейшего отца своего Филарета, томившегося в польском плену, совершал высочайшее паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы молить Бога о высвобождении отца своего из ляшского полона, часто, впрочем, останавливаясь в пути. Рейтара, стрельцы и ратники опирали от самодержца всея Руси излишне любопытных богомольцев, забивших всю дорогу из Москвы в Лавру, сгоняли в сторону встречных купцов-обозников из Вологды, Ярославля и лесного Заволжья, гнали к шею паскудных гусляров и скоморохов, наяривавших на дудках и балалайках, и толпы нищих калек.

Дорога к Троице была одной из самых нужных и набитых в Московии, но что это была за дорога! Страшенная глубокая колея промеж двух березовых строев, вся в ухабинах, колдобинах и выбоинах, предательски залитая клейкой грязью. И так шестьдесят поприщ! Видимо, русский Бог, не желая лишить паломников к Троице мученического венца, прежде всего уповал на беспримерные русские дороги!

Поездка была отнюдь не безопасной — дорога шла сплошь лесом, а в лесу, под самой Москвой, пошаливали лихие люди, разбойнички, вволю погулявшие в Смутное время. Давно ли по этой дороге ехал из Москвы через Троице-Сергиевский монастырь в свою царскую Александрову слободу наимилостивейший и наихристианнейший Иван Васильевич, названный Грозным. Вдоль дороги — знакомая картина! — торчали виселицы, «высокие хоромы с перекладиной», на коих болтались враги государевы. Охраняли Царя Малюта Скуратов со своими молодцами-опричниками, царскими людьми в служилой броне, вчера еще веселившиеся на Кружельном дворе, что на Балчуге. К седлам были привязаны устрашительные знаки опричнины — метла и собачья голова. Были лиходеи опричники царскими псами, рвавшими глотку всем его ворогам, казнившими и правых, и виноватых, словно железной и огненной метлой выметавших из Московского царства-государства всяческую измену и нечисть. Как настала на Руси опричнина, крепко доставалось не одним только неверным боярям, но и всей земщине. Жгли царские люди целые селения, грабили, портили девок, увозили жен, продавали в холопья.

А теперь «Майк» изображал из себя доброго Царя-батюшку. Чуть не всю дорогу царские приставы швыряли нищим пригоршни медных и серебряных монет из государевой казны. Те дрались клюками и посохами из-за царской подачки, грызлись, аки псы, ползали в дорожной пыли. Противно было смотреть.

Вся липовая аллея, ведущая к Успенскому собору, была забита нищими, сотнями и тысячами калек в вонючем тряпье, выставлявшими напоказ свои ужасные язвы, раны и уродства. После беспощадных лет Смутного времени увечных набралось огромное количество. Все они тянулись к августейшему пилигриму, давя и топча друг дружку, простирая вперед руки с кружками и тарелками и просто растопыренную пятерню. Когда «Майк» стал расшвыривать медные монеты, толчея поднялась невообразимая. Над монастырем повисли стон и крик, вспугнувший всех ворон и галок в округе. А монахи были на редкость благообразными, гладкими, молодыми, в шелковых рясах, с разноцветными четками. Этих бы молодцов да в рейтара!