Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

В том же 1616 году римско-католическая инквизиция подбавила мраку в мире, внеся в индекс запретных книг еретические писания Коперника, Кеплера и Галилея.

Пошел четвертый год службы Джорджа Лермонта в Московском рейтарском полку. Ездил он на ливонскую границу, к польскому рубежу, на днепровскую линию, где колобродила Запорожская сеча. Странная эта была разбойничья республика — сплошь одни лихие мужики на лесистых днепровских островах, а бабы в прибрежных слободах. Такой вольницы не видал еще свет.

В том году — в 1616-м — Лермонт отличился, участвуя со своим шквадроном во взятии древнего города Волхова, захваченного еще в 1613 году литовцами и черкасами (малороссами). Русское войско возглавляли воеводы Михайло Дмитриев, храбрейший сподвижник князя Пожарского, и не менее храбрый Дмитрий Скуратов. В большой битве под Волховом русские разбили врага, но радость победы была омрачена гибелью воеводы Дмитриева, кой дрался, аки лев. Вместо него воеводой стал князь Иван Андреевич Хованский. В Смутное время Волхов был выжжен поляками, но с 1616 года он уж не видал под своими степами врагов. Рейтара взяли богатую добычу, а Лермонт больше всего радовался освобождению нескольких сотен русских крестьян, взятых литовцами в полон.

Дуглас показал Лермонту «Книгу пророчеств», изданную в Эдинбурге в 1615 году Андро Хартом, с пророчествами и Томаса Лермонта.

— Где достал? — спросил Лермонт, перелистывая книгу.

— Да у нашего земляка Мак-Гума возле Красной площади.

— А что-нибудь новенькое у него имеется? Шекспир, Сервантес?..

— А кто они такие? Тоже пророки?

— Еще какие! — улыбнулся Лермонт.

Свидетелем незабываемой сцены стал Джордж Лермонт в июле 1617 года на Патриаршем дворе, куда он попал в рейтарском конвое Царя и его матери Марфы Ивановны.

В Смуту прославился Троице-Сергиевский монастырь своим сидением во главе с архимандритом Дионисием против Сапеги на всю землю русскую, но был великобородый Дионисий столь же безмерно яростен на войне, сколь кроток и робок в мирное время. Монастырские именем чудотворца Сергия не токмо усердно гнали обратно беглых холопей своих и крестьян, но и чужих прихватывали да и судились и рядились с помещиками и посадскими людьми в деньгах, землях, крестьянах, ни в чем не зная удержу. Дионисий ведал церквами и всем церковным: образами и книгами; монастырем, вотчинами, денежной казной ведал келарь Аврамий Палицын, при нем выделялись три горлана: сладкоголосый головщик Логин, бражник-крылошанин, уставщик ризничий диакон Маркелл и видный, убеленный сединами Филарет, вылитый с виду Саваоф, а на деле горлан да буян. Эта троица сварганила донос на Дионисия, обвинив его в ереси при исправлении Потребника — обвинение по тем временам ужасное. Узнал народный ирой, вдохновитель Троице-Сергиевой обороны в Смуту, и ковы, и оковы, побои и плевки на Патриаршем дворе.

Царь прибыл с матерью к Крутицкому митрополиту Ионе, своему духовнику, управляющему делами патриаршества в отсутствие Филарета Никитича. Иона, зарясь на богатства первейшего на Руси монастыря, вымогал у Дионисия и Аврамия деньги, грозил ему Соловками и Сибирью, не желая поверить ему, что он не властен распоряжаться казною. Заодно мстил Иона крепкостоятелю Дионисию за то, что в лихолетье он, Иона, не вышел в ирои, а таскался с патриархом Филаретом по обозам Лжедмитрия, позоря ризу и клобук, пресмыкаясь перед неверными ляхами. Потому любо было ему видеть, как из толпы в челядинцев и монахов скованного Дионисия кидают грязью и каменьями. Пустил Иона слух, что Дионисий, похеривший слово «огнь» в молитве водоосвящения («Прииди, Господи, и освяти воду сию духом твоим святым и огнем!»), вознамерился вывести огонь на Руси и погубить государство Московское. Смеялся над Дионисием, этим кротким Самсоном, Крутицкий митрополит Иона, глумились бояре Салтыковы, сводники царской матери Марфы Ивановны, и сама Государыня благоверная и великая старица-инокиня не велела дать еретику, поставленному в цепях и рубище в подсенье, ни чашки воды, ни куска хлеба, а сама восседала с великим святителем Ионой после обедни за столом с собором, хотя и не забыла царская мать великие заслуги Дионисия перед святою церковью и отечеством и что таким русским людям, как Дионисий, обязана была она не только тем, что не попала под власть польской короны, но и тем, что шапка Мономаха была возложена на главу сына ее Михаила Романова. Молчал, конечно, и Царь. Не было обвинения ужаснее, чем обвинение в ереси.

И так случилось в тот жаркий июльский день, что царский поезд ехал с патриаршего двора, с Царем и царской матерью и митрополитом крутицким Ионою, ехал мимо опозоренного и всеми покинутого в позоре и бесчестии подвижника Дионисия, когда остановился перед ним вдруг белый могучий жеребец в боевой сбруе и спрыгнул с седла боярин Михаила Борисович Шеин. Он подошел к старцу Дионисию, пал на колени, отбил три поклона, касаясь головой пыльной земли, и сказал негромко, но так, что слышали его все в остановившемся царском поезде:

— Благослови, отче!

— Бог благословит, сын мой, — прошептали бледные губы Дионисия. И две большие слезы впервые за все его хождения по мукам скользнули вниз по изрытым морщинами щекам.

А Михаила Борисович Шеин взял и поцеловал его руку.

И Джордж Лермонт, который видел эту сцену, сидя на коне близ царской кареты, подумал, взволнованный этой исполненной драматизма сценой: «Боже, какая жалость, что у этого народа нет еще своей мирской исторической живописи! Какая картина могла бы родиться на свет!»

Но и Джордж Лермонт не мог тогда понять весь потаенный смысл сцены, в коей впервые противопоставил себя Михаила Борисович Шеин и Царю, и всему двору его, и боярам, и даже святой православной церкви!

Конец у этой гиштории, проливающий яркий свет на нравы начетчиков и догматиков православной церкви, вышел весьма поучительный. Собор во главе с митрополитом Ионою осудил еретика на заточение в Новоспасском монастыре и наложил на него епитимию в тысячу поклонов. Монахи-палачи ставили его в дыму на полатях, били и мучили, отливая водой из ушатов, когда падал он без памяти от побоев и удушья. Но тут прибыл в Москву по зову варшавского узника патриарха Филарета иерусалимский патриарх Феофан, приехавший по нищете греческой церкви за русской милостынею. Его временно, до возвращения Филарета, поставили в патриархи. По наущению Шеина его спросили: «Есть ли в священных греческих книгах прибавление „и огнем“?». И умудренный грамотою архипастырь отвечал: «Нет, и у вас тому быть никак не пригоже». Почесали святые отцы затылки, собрали собор, восемь часов препирались в долгом и сильном споре. Упрямый Иона и другие горланы дерзнули пойти против самого иерусалимского патриарха! Порешил собор дожидаться Филарета, а Феофана просить посоветоваться по сему наиважнейшему для веры делу со вселенскими патриархами и добраться до наипервейших древних переводов. Многострадального же Дионисия, который никогда и от неверных ляхов не знавал таких мучений и унижений, как от своей собственной церкви, который отвел душу, обличая на соборе всю братию, отправили в прежнем сане архимандрита в Троице-Сергиев монастырь.

Дионисий умел помнить добро и до конца жизни молился за боярина Михаилу Васильевича Шеина. А у Царя и бояр тоже была крепкая память. Особенно у князя Трубецкого и Шереметева.

В августе 1617 года свейский король стянул к Пскову шестнадцать тысяч своих войск. У русских вместе с наемниками ратных людей было, наверное, вдвое меньше. Но им помогал весь Псков. Морозов, родственник Шеина, клялся, что Псков будет держаться не хуже Смоленска. И он сдержал свое слово, хотя пришлось Пскову туго. В Ржеве собирал войско боярин Феодор Иванович Шереметев с товарищем своим князем Василием Петровичем Амашуковым-Черкасским. Время шло, а они не приходили со своею ратью «на помочь» Морозову в Псков, говоря, что им удалось пока поставить в строй всего четыре с половиной тысячи воинов. Морозов кричал, что Шереметев боится свейского короля и нарочно мешкает в Ржеве. Хорошо зная полную междоусобиц историю родной Шотландии, Лермонт легко мог догадаться, что между русскими боярами свирепствовало то же извечное соперничество, что и между шотландскими танами-феодалами и между эрлами и герцогами. На беду свою он узнает не только из истории, но и на собственном опыте, до каких столпов доходило это ревнивое соперничество между князьями боярами на Руси, сплошь и рядом заставлявшее их забывать о кровных чаяниях родины.

На этот раз, как уверял всех и каждого Морозов, Бог покарал Шереметева и Амашукова-Черкасского, наслав на них летучие отряды пана Лисовского, снискавшего себе еще в Смуту самую темную славу беспощадного хищника. Шесть недель отчаянно отбивался Шереметев, сам в свою очередь взывая к Москве о помочи. А на Москве колобродили братья бояре Салтыковы, племяши великой старицы Марфы Ивановны, матери Царя, а с ними и князь Алексей Никитич Трубецкой, перехватывали гонцов, утаивали шереметевские листы, радуясь и ликуя, что Шереметев с Черкасским угодили в западню, и моля Бога, чтобы он дал вору Лисовскому разделать под орех самых главных их врагов при дворе. А когда наконец сторонники и сродники Шереметева и Черкасского пробились к растерявшемуся Царю и вырвали у него указ о посылке на помочь Ржеву князя Михаила Петровича Барятинского, сей князь счел за лучшее отсидеться в кустах, пока Лисовский, ограбив всю округу, не снял осаду.