Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

Англичане всегда дразнили шотландцев и ирландцев, конечно, как самых великих питух. Да куда им по сравнению с русскими! Никакие шкоты не выдержали бы эту карусель непрерывных возлияний…

Свадьбу сыграли в доме полковника Федорова на Поварской близ Арбата,[60] который стрелецкий голова отдавал дочери в приданое.

Диковинная была свадьба Лермонта: жених — шкотский пресвитерианин, невеста — православная, гости — вселенский собор, или «сборная солянка», как выразился отец невесты, а проповедником оказался лютеранин.

Полковнику фон дер Роппу не впервой было выступать вместо попа в церкви на подобных свадьбах, скрепя сердце дозволенных для рейтар православной церковью. Изрядно хватив московской зеленухи в предвкушении обильных возлияний, он был весьма красноречив:

— Раба Божия Наталья! Уф… уф… Жене надлежит свято помнить, что не муж создан для жены, но жена для мужа. Повинуйся мужу, как Богу, — так учит тебя Господь устами святого апостола своего Павла: «Потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви… Как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем…». Раб Божий Георг! Уф… уф… Люби свою жену, «как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за нее»… Сказано: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть… Люби свою жену, как самого себя, а жена да убоится мужа…» Уф… уф… Ибо сказано: «А учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии, ибо прежде создан Адам, а потом Ева; и не Адам прельщен, но жена… уф… уф… прельстившись, впала в преступление, впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и святости с целомудрием…»

— Горько! — горланили родичи невесты.

— Bitter! Bitter! — вторили им уже знакомые с этим стародавним русским обычаем заморские гости.

— Молчать! — гаркнул Ропп. — Я еще не кончил… — Ему не давали говорить, шум все нарастал. — Канальи!.. Уф… уф… За жениха и невесту!.. Ибо еще святой апостол Павел в Первом послании к Тимофею писал: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов!..»

Его мало кто слушал, но Ропп не сдавался.

— Молчать! Смирно! — еще пуще взревел фон дер Ропп. — Кто тут отец командир?.. А ну заткнуть глотку! Уф… уф… Как учил святой апостол Павел: «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно; блудников же и прелюбодеев судит Бог». Берегись моих рейтаров, Лермонт, ибо сказано у пророка Иеремии: «Это — откормленные кони: каждый из них ржет на жену другого…».

Голос полковника потонул в веселом гомоне рейтаров и прочих гостей. Эту свадьбу долго помнили на Арбате.

Галловой тоже поднял тост:

— Бог всемогущий да расплодит вас и да размножит вас и да будут от вас множество народов. И Цари произойдут из чресл ваших… Милейший земляк мой, Джордж Лермонт! Ты носишь в себе песнь Шотландии, песнь Томаса Рифмотворца. Не может быть, чтобы эта песнь, нечто большее, чем ты сам, не ожила, не зазвучала в ком-то из твоих сыновей или внуков.

Часа через два полковник фон дер Ропп исполнил свой обычный номер: сделав стойку на пиршественном столе, обошел его весь, опираясь токмо на большие пальцы стальных своих рук. А затем, утирая сентиментальные слезы, он говорил жениху:

— В моей любимой книге Вольфрама фон Эшенбаха о славном рыцаре Парсифале, написанной лет четыреста тому назад, рассказывается о том, как справлял Гамурет, отец Парсифаля, свою свадьбу с Белаконой, черной королевой мавров. Он отказался, как и ты, сделаться ее единоверцем, не подчинился Аллаху, понадеялся напрасно, что она, мусульманка, примет его веру, перекрестится в христианку. А она и не думала делать это, и тогда Гамурет тайно бежал на севильском корабле. А бедная Белакона напрасно взывала ему вослед: «Вернись, я тотчас приму твою веру!..». Бедный Гамурет… уф… уф… бедная Белакона!..

И рек фон дер Ропп:

— Да не постигнет тебя судьба великого рыцаря Гамурета!

Обливаясь слезами, продолжал сей чувствительный кондотьер:

— А Белакона родила от Гамурета смуглого мальчонку с пежинами. И волосы у него были черные, как у матери, но на темени пробился золотисто-белокурый локон — точь-в-точь волосы его красавца отца! И он тоже стал отважным рыцарем…

По старинному шкотскому обычаю в опочивальню молодых внесли в серебряном кубке подогретое вино с пряностями, и, когда все вышли с чересчур, пожалуй уж, вольными шутками и прибаутками на разных языках, причем фон дер Ропп удалился на больших пальцах рук, по-рачьи пятясь задом, Лермонт взял в руки кубок и сказал серьезно:

— Пусть, как в легенде о Тристане и Изольде, будет этот кубок наполнен любовным напитком, колдовским зельем. Мы изопьем его, сначала я, потом ты, и полюбим мы друг друга столь великой и дивной любовью, что до самой смерти сердца наши всегда будут биться в лад, и никакая сила на этом свете не сможет разлучить нас!

И они выпили кубок до дна, и было как в древней легенде: они погасили свет, и Джордж не хотел ничего, кроме Наташи, и Наташа не хотела ничего, кроме Джорджа, и лишил он ее звания девственницы. И Наташа нисколько не жалела о потере своего девичьего цветка, вовсе не обманывая своего короля, коему подсунули целку-служанку, ибо нет большего счастья для женщины, чем отдать свою лилию своему возлюбленному. Так пел в своих сладкозвучных стихах Томас Лермонт из Эрксильдуна…

И, следуя вскоре заповедям своих отцов и народному обычаю, стрелецкий полковник горделиво вынес на обозрение всех гостей простыню с брачного ложа. И веселье продолжалось с удвоенной силой до самого утра, ибо супружеская честь не была посрамлена. И весь Арбат наутро славил целомудрие невесты, не навлекший бесчестья на молодого мужа.

Джордж хотел все описать на память о своей русской свадьбе. На второй день он разревелся, к стыду своему, хороня мечту свою об абердинке Шарон в Москве на Арбате. А в последующие дни он вчистую обеспамятел!.. Сны смешались с туманной явью. Стыдно было вспомнить, что на третий день запоя он перестал узнавать свою нареченную, щупал тещу!.. Срывал с ее бюста вуаль, норовил подраться с тестем, разорвал на мощной груди его ферязь — долгополую, как у русского священника, рясу с длинными рукавами. И о, какой стыд, рвал сарафан на могучих грудях той же тещи… А может, и не той… Дальше были ссоры и драки неизвестно с кем и по какому поводу… И опять он лез в пышный лиф тещиного сарафана… И вот уже со всеми говорил по-шотландски, по-английски… Где свадьба, там и свара… Пир горой!.. Водка рекой!.. Он сбился со счета дней. Потом уяснил: свадьба длилась целую неделю!.. Ну уж эти русские!.. Потом он лез драться с каким-то писарем или дьяконом, который пил водяру из кружки и требовал немедленной уплаты пошлины Царю за свадьбу. Кто говорит, что Московия — отсталая, нецивилизованная страна?!. А зуб все-таки эти русские Джорджу выбили… Кажется, теща, а может, и тесть…

В общем, свадьба была что надо, веселая, незабываемая!..

Великий Боже! Куда он попал?! Ферязи и телогреи! Горлатые шапки и кики! Азиатско-татарские одежды… А у Наташи — голубые глаза, как в двух абердинских реках — в Дине и в Доне, Доне и Дине!.. Но у Наташи волосы не рыжие, как у Шарон, а русые…

Шесть лет сражался он за Московию. И вот он, пройдя огонь и воду (тогда о медных трубах не вспоминали), в 23 года женился на русской девушке…

Нет, клянусь Иисусом Христом или скорее Аллахом и Магометом, пророком его: почему не дано было мне иметь гаремчик из двух любимых моих девушек: Шарон и Наташи?!.

Он поцеловался с тестем, и оба обернулись и плюнули: Джорджу было противно целовать бороду с усищами, а тестю — усищи с бородищами…

И снова полез за пазуху к теще… А может, не той теще?!.

А все-таки он врезал фон Визину, другу по рейтарскому полку, ливонскому рыцарю, перешедшему на сторону Москвы… И он полез на тещу!.. За это папа Наташи вмиг выбросил его вон из дому…

Потом, порядком обрусев, Джордж Лермонт пытливо спрашивал себя: а разве не объясняются эта дикость, эта свирепость, это пристрастие к зеленому змию всей страшной историей этого народа? Его татаро-монгольским игом?! Вон Шотландия перестала быть, ну, почти перестала быть Шотландией за считанные годы английского ига, хотя с монголами и татарами, конечно, англичан, цивилизованных, хоть и своекорыстных, не сравнишь. Ведь не было у монголов ни Шекспира, ни других гигантов Елизаветинской эпохи!..

Лермонту необыкновенно повезло: его тесть, уйдя от дел, или, как позднее говорили по-русски, выйдя в отставку, решил отдать не так давно им построенный близ церкви Святого Явленного трехжильный[61] брусовый дом на Арбате. А брус, как он потом узнал, штудируя этот ужасный для усвоения русский язык, — это бронь, брус — это четырехгранник, а четырехгранник — это и ромб, три ромба — это фамильный герб Лермонтов. И еще поразительно — брус — это Брюс! Великий король Шотландии! Из бревен, как известно всем мастерам деревянных дел, пилят брусья, сымая четыре горбыля. Когда сжигали Москву, горделиво объявил его тесть, уцелеть могли только эти брусья деревянные. Настрогай, Юрий, мне побольше богатырей московских-скотских. Пусть берегут они Москву, как ты сберег, сражаясь с Владиславом Польским!