Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

— Я нездешний. А ты?

— Сверху, с гор, — проговорил капрал. — А что это за место?

— Какое?

— Где нас расстреляют. Что видно-то оттуда?

— Что видно?

Только сейчас вспомнил Он, что всегда смотрел вперед, с той самой ночи, когда пересек горы, бросив старый дом под Веракрусом. С тех пор назад не оглядывался. С тех пор полагался только на себя, только на свои собственные силы… А сейчас… не смог удержаться от глупого вопроса — что за место, что там видно? Наверное, просто для того, чтобы избавить себя от подступавших воспоминаний, от внезапной тоски по тенистым папоротникам и медленным рекам, по вьюнкам над хижиной, по накрахмаленной юбке и мягким волосам, пахнущим айвой.

— Вас отведут в задний патио, — говорил капрал, — а видно… Чего там видать? Стенка, голая, высокая, вся пулями исковырянная — кто сюда попадет, всех…

— А горы? Горы видно?

— Правду сказать — не помню.

— И многих ты тут… видел?..

— У-ух…

— Небось кто стреляет, больше видит, чем тот, кого…

— А сам ты разве никогда не расстреливал?

«Да, но никогда не представлял себе, не задумывался о том, что можно что-то чувствовать, что можно тоже когда-нибудь влипнуть… Поэтому нечего тебя расспрашивать, верно? Ты убивал, как и я, не оглядываясь. Поэтому никто не знает, что тут чувствуют, и никто ничего не расскажет. Вот если бы можно было вернуться оттуда, рассказать, что значит услышать залп, ощутить удары пуль в грудь, в лицо. Если бы рассказать всю правду, может, мы больше не стали бы убивать, никогда. Или, наоборот, каждый стал бы плевать на смерть… Может, это страшно… А может, так же просто, как родиться… Что знаем мы с тобой оба?»)

— Слышь, капитан, галуны тебе более не понадобятся. Отдай мне.

Капрал просунул руку сквозь решетку, а Он повернулся к двери спиной. Стражник засмеялся, хрипло и глухо.

Яки стал что-то нашептывать на своем языке, и Он медленно пошел к каменному ложу, потрогал горячий лоб индейца, прислушался. Речь лилась плавно, как песня.

— О чем он?

— Рассказывает. Как правительство отняло у них вековечные земли. Как они дрались, чтобы их отстоять. Тогда пришла федеральная армия и стала рубить руки мужчинам, ловить их в горах. Как привели всех вождей-яки на высокую гору и сбросили в море с камнем на шее.

Яки говорил с закрытыми глазами:

— Тех, кто остался в живых, погнали длинным-предлинным караваном, погнали в чужие края, погнали на Юкатан, погнали из Синалоа.

Как шли они к Юкатану, как женщины, старики и дети их племени падали замертво на дороге. Те, кому удалось дойти до хенекеновых плантаций, продавались, словно рабы, разлучались с женами. Как заставляли женщин жить с китайцами, чтобы они забыли свой язык и нарожали побольше работников…

— Но я вернулся, вернулся. Как только узнал, что война, я вернулся с моими братьями, вернулся воевать за правду. — Яки тихо засмеялся.

Берналь, скрестив руки на груди, казалось, выискивал в темной и холодной ночи, там, за высокой решеткой, отсвет луны. Иногда до них долетал из деревни монотонный стук молотка. Выли собаки. За стеной слышались приглушенные голоса. Он стряхнул с кителя пыль и подошел к молодому лиценциату.

— Сигареты есть?

— Да… Вроде… Вот.

— Дай индейцу.

— Я давал. Мои ему не по вкусу.

— А свои у него есть?

— Кажется, кончились.

— Наверное, у солдат есть карты.

— Нет, я, пожалуй, не смогу отвлечься. Едва ли…

— Спать хочешь?

— Нет.

— Ты прав. Нечего время терять.

— Думаешь — пожалеем?

— О чем?

— О том, что время теряли…

— Да, смешно.

— Вот именно. Лучше вспоминать. Говорят, это приятно — вспоминать.

— Не так много прожито.

— Согласен. Тут в выигрышном положении яки. Поэтому, значит, ты и не склонен разговаривать.

— Да. Нет, не совсем тебя понял…

— Я говорю, у яки есть много, о чем вспомнить.

— Может, по-ихнему и немного.

— Хотя бы об этом пути, из Синалоа. О чем он только что рассказывал.

— Да.

— Рехина…

— А?

— Нет, я так. Перебираю имена.

— Тебе сколько лет?

— Скоро двадцать шесть. А тебе?

— Двадцать девять. Мне тоже в общем нечего вспомнить. А ведь жизнь в последние годы была такой сумбурной, такой переменчивой…

— Интересно, когда же люди начинают вспоминать свое детство, а?

— Детство… Нет, это тяжело.

— Знаешь? Мы тут разговариваем…

— Ну?

— Ну, я припомнил какие-то имена. А они меня уже не волнуют, ничего не говорят…

— Скоро рассвет.

— Не стоит думать.

— Спина вся мокрая, от пота.

— Дай-ка сигару. Эй, слышишь?

— Прости. Вот. Может, ничего и не почувствуем.

— Так говорят.

— Кто говорит, Крус?

— Понятное дело — кого убивают.

— Ты-то — как?

— Хм……..

— Почему ты не думаешь о?..

— О чем? О том, что все пойдет по-старому, хоть нас и не будет?

— Нет — ты не хочешь думать о прошлом. Я думаю сейчас о всех тех, кто уже умер в революцию.

— Почему же. Я помню Буле, Апарисио, Гомеса, капитана Тибурсио, Амарильяса… Других тоже.

— Готов держать пари, что не назовешь и двадцати имен. И не только своих. А как звали всех убитых? Нет, не только в эту революцию — во всех революциях, во всех войнах. И даже умерших в своей постели. Кто о них помнит?

— Дай-ка спичку. Слышишь?

— Прости.

— Вот и луна.

— Хочешь взглянуть на нее? Если встанешь мне на плечи, сможешь…

— Нет. Ни к чему.

— Пожалуй, это хорошо, что у меня забрали часы. — Да.

— Я хочу сказать — чтобы не смотреть на них.

— Понимаю.

— Ночь мне всегда казалась… казалась длиннее…

— Проклятая вонючая дыра.

— Погляди на яки. Уснул. Хорошо, что никто из нас не струсил.

— Пошел второй день, как мы тут.

— Кто знает. Могут войти с минуты на минуту.

— Нет. Им нравится эта игра. Всем известно, что расстреливают на рассвете. А им хочется поиграть с нами.

— Значит, он не такой скорый на решения?

— Вилья — да. Сагаль — нет.

— Крус… Ну разве это не абсурд?

— Что?

— Умереть от руки одного из каудильо и не верить ни в кого из них..

— Интересно, возьмут нас сразу всех или поодиночке?

— Проще одним махом, не так ли? Ты ведь военный. А тебя как сюда занесло?

— Я тебе расскажу сейчас одну вещь. Ей-богу, умрешь со смеху.

— Какую вещь?

— Я бы не рассказал, если бы не был уверен, что отсюда не выйду, Карранса послал меня парламентером с единственной целью — чтобы они схватили меня и были виновны в моей смерти. Он вбил себе в голову, что мертвый герой ценнее живого предателя.

— Ты — предатель?

— Смотря как это понимать. Ты, например, воевал не думая. Исполнял приказы и никогда не сомневался в своих вождях.

— Ясно. Главное — выиграть войну. А ты разве не за Обрегона и Каррансу?

— С таким же успехом я мог быть за Сапату или за Вилью. Я не верю ни в кого.

— Ну и как же? …

— В этом вся драма. Кроме них никого нет. Не знаю, помнишь ли ты, как было в начале, совсем недавно. Это кажется уже таким далеким… Тогда речь шла не о вождях. Тогда все вершилось, чтобы возвеличить всех, а не кого-то одного.

— Ты хочешь, чтобы я хаял воинскую верность наших людей? Нет, революция — это верность вождям.

— Вот именно. Даже яки, который сначала шел воевать за свои земли, теперь сражается только за генерала Обрегона и против генерала Вильи. Нет, раньше было иначе — до того, как благое дело выродилось в войну группировок. В деревне, по которой прокатывалась революция, крестьяне освобождались от долговой кабалы, богатеев-спекулянтов экспроприировали, политические заключенные выходили на волю, а старые касики[56] лишались своих привилегий. Теперь посмотри, что творит тот, кто сам верил в революцию, чтобы освободить народ, а не плодить вождей.

— Еще будет время…

— Нет, не будет. Революция начинается на полях сражений, но как только она изменяет своим принципам — ей конец, если она даже будет еще выигрывать сражения. Мы все в ответе за это. Мы позволили расколоть себя и увлечь людям алчным, властолюбивым, посредственным.

Те, кто хочет настоящей революции, бескомпромиссной, без всяких скидок, — к сожалению, люди невежественные и кровожадные. А интеллигенты хотят революцию половинчатую, которая не затронет их интересов, не помешает им благоденствовать, жить в свое удовольствие, заменить собою элиту дона Порфирио. В этом драма Мексики. Вот я, например. Всю жизнь читал Кропоткина, Бакунина, старика Плеханова, с детских лет возился с книгами, спорил, дискутировал. А настал час, и я пошел за Каррансой, потому что он показался мне человеком разумным, которого можно не бояться. Видишь, какой я слизняк? Я боюсь голодранцев, боюсь Вилью и Сапату… — «Всегда я буду человеком неприемлемым, тогда как люди, ныне приемлемые, таковыми останутся навсегда…» — Да. Вот именно.