Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

Они условились встретиться в следующем месяце, когда оба опять вернутся в этот город — в кафе на Рю Комартэн, возле бульвара Капуцинов. Он затем посетил это кафе через несколько лет, но уже без нее и без всякой уверенности, что это именно оно. А ему так хотелось снова выпить того же самого ликера, снова увидеть то кафе — в красно-коричневых тонах, с римскими креслами и длинной стойкой из красноватого дерева; не совсем открытое, но просторное, без дверей. Они выпили мятного ликера с водой. Он заказал еще. Она сказала, что сентябрь — лучший месяц, особенно конец сентября и начало октября. Бабье лето. Возвращение из отпуска. Он расплатился. Она взяла его под руку, смеясь, часто дыша. Они прошли через дворики Пале Рояля, бродили по галереям, наступая на первые мертвые листья, вспугивая голубей. А потом зашли в ресторан с маленькими столиками, бархатными креслицами и зеркальными разрисованными стенами — древняя роспись, старинная глазурь с золотом, синью и сепией…

— Я готова.

Он посмотрел через плечо — она выходила из спальни, вдевая серьги в уши, поправляя рукой гладкие волосы темно-медового цвета. Он протянул ей приготовленный виски, она сделала маленький глоток, поморщилась и села в красное кресло, закинув ногу на ногу и подняв бокал до уровня глаз. Он сделал то же самое и улыбнулся ей; она смахнула пылинку с отворота своего черного платья. Клавесин, сопровождаемый скрипками, вел основной мотив в музыкальном «спуске»: Он воспринимал это именно как спуск с высоты, а не как движение вперед — легкий, неуловимый спуск, который, закончившись на земле, превращался в ликование контрапунктов, басистого и визгливого пения скрипок. Клавесин как бы служил лишь крыльями, чтобы спуститься на землю. Теперь, на земле, музыка танцевала. Они смотрела друг на друга.

— Лаура…

Она погрозила пальцем, и оба продолжали слушать: она — сидя с бокалом в руках, Он — стоя, вращая вокруг оси астрономический глобус. Иногда Он придерживал глобус, чтобы рассмотреть фигуры, нарисованные серебряным пунктиром над условными изображениями созвездий: Тельца, Девы, Льва, Рыб, Весов и Козерога…

Игла закружилась по онемевшему диску; Он подошел к граммофону, остановил пластинку.

— У тебя хорошая квартира.

— Да. Очень мила. Только не удалось разместить все вещи.

— Хорошая квартира.

— Пришлось снять помещение для лишней мебели.

— Если бы ты хотела, ты могла бы…

— Спасибо, — сказала она, смеясь. — Если бы я только этого хотела — жить в большом доме, — я бы из него не уехала.

— Хочешь еще послушать музыку или пойдем?

— Нет. Сначала допьем.

Они как-то остановились у одной картины; она сказала, что картина ей очень нравится и что она часто приходит посмотреть на нее, потому что эти замершие поезда, этот голубой дым, эти огромные сине-охровые дома в глубине, эта ужасная — из железа и матовых стекол — крыша вокзала Сен-Лазэр, эти неясные, едва намеченные фигуры, написанные Монэ, ей очень нравятся в этом городе, отдельные детали которого, пожалуй, не очень красивы, но в целом — неотразимы. Он заметил, что это — мысль, а она засмеялась, ласково погладила его по руке и сказала, что Он, прав, что ей просто все нравится, все тут нравится, все радует. А несколько лет спустя Он снова увидел ту же самую картину, выставленную в салоне Жё-де-Пом, и гид-специалист сказал ему, что стоит обратить на нее внимание: за тридцать лет картина стала в четыре раза дороже и оценена теперь в несколько тысяч долларов; стоит обратить внимание…

Он подошел, стал позади Лауры, погладил спинку кресла и положил руки ей на плечи. Она склонила голову набок и потерлась щекой о его пальцы. Усмехнулась, чуть подалась вперед и пригубила виски. Закрыв глаза, откинула голову назад, на мгновение задержала виски между языком и небом и проглотила.

— Мы могли бы снова съездить туда в будущем году. Не правда ли?

— Да, могли бы.

— Я часто вспоминаю, как мы бродили по улицам…

— Я тоже.

— Ты никогда не был в Вилледже, а я тебя туда привела.

— Да, могли бы снова съездить.

— Есть что-то свое, живое в этом городе. Помнишь? Ты не мог отличить запах реки от запаха моря, когда они доносились вместе. Ты их не различал. Мы шли к Гудзону и закрывали глаза, чтобы что-то уловить.

Он взял руку Лауры, стал целовать пальцы. Зазвонил телефон. Он шагнул к трубке, поднял ее и услышал голос, повторявший: «Алло… Алло… Лаура?»

Он прикрыл трубку рукой и передал Лауре. Она поставила стакан на столик и подошла к телефону.

— Да?

— Лаура, это я, Каталина.

— Да. Как поживаешь?

— Я тебе не помешала?

— Я собиралась уйти.

— Ничего, я не отниму у тебя много времени.

— Слушаю.

— Я тебя не задерживаю?

— Нет, нет, пожалуйста.

— Кажется, я натворила глупостей. Я должна была позвонить тебе.

— Да?

— Да, да. Я должна была купить у тебя софу. Я поняла это только сейчас, когда надо обставлять новый дом. Помнишь, софу с вышивкой? Знаешь, она очень подошла бы к моей гостиной — я купила гобелены, чтобы украсить гостиную, и думаю, что туда может подойти только твоя софа с ручной вышивкой…

— Не знаю. Кажется, слишком много вышивки.

— Нет, нет, нет. Мои гобелены темного цвета, а твоя софа — светлого. Чудесный контраст.

— Но, видишь ли, эту софу я поставила здесь, в квартире.

— Ах, не будь такой… У тебя и так слишком много мебели. Ты сама-мне сказала, что поставила больше половины в сарай. Ты ведь говорила мне, правда?

— Да, но я так обставила будуар, что…

— Ну, все-таки подумай. Когда придешь посмотреть наш дом?

— Когда хочешь.

— Нет, нет, более определенно. Назови день — выпьем вместе чая и поболтаем.

— В пятницу?

— Нет, в пятницу я не могу, лучше в четверг.

— Значит, в четверг.

— Но я тебе говорю, что без твоей софы пропадет вся гостиная. Лучше вообще не иметь никакой гостиной — знаешь? — совсем пропадет. Квартиру-то легче обставить. Увидишь.

— Значит, в четверг.

— Да, я видела на улице твоего мужа. Он очень любезно со мной поздоровался. Лаура, грех, просто грех, что вы собираетесь разводиться. По-моему, он необычайно красив. И, видно, тебя любит. Как же так, Лаура, как же так?

— Это уже позади.

— Значит, в четверг. Мы будем одни, наговоримся вдоволь.

— Да, Каталина. До четверга.

— Будь здорова.

Он как-то пригласил ее потанцевать, и они направились через все уставленные пальмами салоны отеля Пласа в зал. Он обнял ее, а она сжала большие мужские пальцы и, ощутив тепло его ладони, склонила голову к плечу партнера. Потом чуть отстранилась и глядела на него, не отрываясь, — так же, как и Он на нее: прямо в глаза, друг другу прямо в глаза, она — в зеленые, Он — в её серые. Глядели и глядели, одни в танцевальном зале, наедине с оркестром, игравшим медленный блюз, глядели, обнявшись за талию, сплетя пальцы, медленно кружась, — только чуть волнилась ее юбка, тонкая, тонкая юбка…

Она положила трубку, посмотрела на него, секунду помедлила. Потом подошла к вышитой софе, провела рукой по изголовью и снова посмотрела на него.

— Будь добр, зажги свет. Там, около тебя. Спасибо.

— Она ничего не знает.

Лаура отошла от софы и снова посмотрела на него.

— Нет, так слишком ярко. Я еще не нашла правильного освещения. Одно дело освещать большой дом, а другое…

Она вдруг почувствовала усталость, села на софу, взяла с соседнего столика маленькую книжку в кожаном переплете и стала ее перелистывать. Откинув в сторону копну медовых волос, закрывших половину лица, приблизила страницу к свету лампы и начала тихо читать вслух, высоко подняв брови и скорбно шевеля губами. Прочитала, закрыла книгу и сказала: «Кальдерон де ла Барка».

— Кальдерон дела Барка, — повторила на память, глядя на него: — Или уже никогда не наступит день счастья? Боже, скажи, для чего сотворил ты цветы, если нельзя насладиться их сладостным запахом, их ароматом…

Она вытянулась на софе, закрыв руками глаза, машинально повторяя упавшим голосом, не вникая в слова:

— Если нельзя их услышать?.. Если нельзя их увидеть?.. — и почувствовала на своей шее его руку, трогавшую жемчуга, живые и теплые.

— Я тебя не принуждал…

— Нет, ты тут ни при чем. Все началось гораздо раньше.

— Почему же так вышло? 

— Может быть, потому, что я слишком высокого мнения о себе… Мне кажется, я имею право на иное отношение… на то, чтобы считаться не вещью, а человеком…

— А со мной как?..

— Не знаю. Мне тридцать пять лет. Трудно начинать заново, если не на кого опереться… Мы в тот вечер говорили об этом. Помнишь?

— В Нью-Йорке.

— Да. Мы говорили о том, что должны узнать друг друга… что опаснее закрывать двери, чем открывать их… Разве ты еще не узнал меня?

— Ты никогда ничего не говоришь. Никогда ни о чем не просишь.