Смерть Артемио Круса - Карлос Фуэнтес

Вся деревня казалась бурой. Только фасад муниципалитета отсвечивал розовым, но цвет этот на боковых стенах и в патио тускнел и приобретал тот же серовато-бурый оттенок. Неподалеку был водоем; поэтому здесь и выросло поселение, все богатство которого ограничивалось несколькими дюжинами кур и уток, сухими маисовыми полями рядом с пыльными улочками, двумя кузницами, одной плотницкой мастерской, лавкой с разными товарами, а также всякими домашними промыслами. Деревушка жила каким-то чудом. Жила тихо. Как и большинство мексиканских деревень, казалась вымершей. Разве что утром или вечером, вечером или ночью услышишь частый стук молотка или плач новорожденного, но очень редко встретишь на жарких улицах человека. Только дети иной раз выскочат — крохотные, босые. Солдаты тоже не покидали занятых домов, отсиживались в патио муниципалитета, куда и направлялся усталый отряд. Когда всадники спешились, к ним приблизился сторожевой пикет. Полковник Сагаль кивнул на индейца-яки:

— Этого в каталажку, А вы, Крус, пойдете со мной.

Полковник больше не улыбался. Распахнул дверь побеленной комнаты и рукавом вытер пот со лба. Расстегнул пояс и сел. Пленный стоял и смотрел на него.

— Берите стул, капитан, и давайте поболтаем по душам. Хотите сигару?

Пленный взял; огонек на секунду сблизил оба лица.

— Так, — снова оскалился в улыбке Сагаль. — Дело-то простое. Вы сообщили бы нам планы наших преследователей, а мы выпустили бы вас на свободу. Говорю вам прямо. Мы знаем, что нам конец, но все-таки хотим защищаться. Вы — настоящий солдат и должны понять.

— Да. Потому-то я и не скажу ничего.

— Хорошо. Но нам надо знать очень немного. Вы и мертвецы, оставшиеся в каньоне, — отряд разведчиков, это ясно. Значит, основные части идут следом. Можно сказать, вынюхали путь, каким мы идем на север. Но раз вы не знаете дорогу через горы, то, понятно, вашим придется пересечь равнину, а это отнимет несколько дней. Так вот: сколько вас? Не отправлены ли вперед эшелоны по железной дороге? Сколько, по-вашему, у вас боеприпасов? Сколько пушек? Какова тактика? Где соединятся отдельные бригады, которые нас преследуют? Очень просто: вы мне все расскажете и будете свободны. Даю слово.

— Где гарантия, что это так?

— Карамба, капитан! Нам же все равно крышка. Говорю вам откровенно. Дивизия Вильи распалась. Она разбилась на отряды, которые теряют связь друг с другом и рассеиваются в горах, потому что люди остаются в своих деревнях. Мы устали. С тех пор как мы поднялись против дона Порфирио,[53] мы провели в боях немало лет. Дрались с Мадеро, воевали с сопляками Уэрты,[54] а потом с вами, с карранкланами Каррансы. Немало лет. И мы устали. Наши люди как ящерицы: они меняют кожу под цвет земли, прячутся в своих хижинах, снова обряжаются в тряпье пеонов и ждут часа, чтобы опять идти в бой, хотя бы ждать пришлось сто лет. Вы знаете, что на сей раз мы побеждены, как и сапатисты[55] на юге. Победили вы. Зачем же вам умирать, если война выиграна вашими? А нам дайте проиграть с оружием в руках. Я прошу только одного. Дайте проиграть нам с честью.

— Панчо Вильи нет в этой деревне?

— Нет. Он идет впереди. И люди уходят. Нас осталось уже немного.

— Что вы мне обещаете?

— Мы оставим вас живым тут, в тюрьме, и ваши друзья вас освободят.

— Да, если наши победят. Если нет…

— Если мы их разобьем, я даю вам коня, и вы бежите.

— А вы стреляете мне в спину.

— Значит, не?..

— Нет. Мне нечего вам сказать.

— В каталажке — ваш приятель яки и лиценциат Берналь, посланец Каррансы. Вместе с ними будете ждать приказа о расстреле.

Сагаль встал.

Ни один из них не испытывал никаких чувств. Чувства каждого — на той, на этой ли стороне — были парализованы, раздавлены повседневным напряжением, непрестанной клепкой упорных боев. Они разговаривали автоматически, выключив эмоции. Полковник хотел получить сведения и давал возможность выбирать между свободой и расстрелом; пленный отказывался сообщить сведения: не Сагаль и Крус, а две сцепившиеся шестерни разных военных машин. Поэтому известие о расстреле было встречено пленным с абсолютным спокойствием. Правда, это спокойствие заставляло его осознать чудовищное равнодушие, с каким Он обрекал себя на смерть. И вот Он тоже встал, выпятил челюсть.

— Полковник Сагаль, мы долгое время подчинялись приказам, не имея возможности что-то сделать… такое, что позволило бы сказать: это делаю я, Артемио Крус; делаю по своей воле, не как офицер. Если вам надо убить, убейте меня как Артемио Круса. Вы уже говорили — все это кончается, мы устали. Я не хочу умирать как последняя жертва победы, и вы тоже, наверное, не хотите умирать как последняя жертва поражения. Я предлагаю вам драться на револьверах. Проведите черту посреди патио и выйдем навстречу друг другу с оружием в руках. Если вам удастся ранить меня до того, как я перейду черту, вы добьете меня. Если я перешагну черту и вы не попадете, вы меня отпустите.

— Капрал Паян! — крикнул Сагаль, сверкнув глазами. — Отведите его в камеру.

Потом повернулся лицом к пленному:

— Я не сообщу вам часа казни, сидите и ждите. Может, это будет через час, а может, завтра или послезавтра. И все же подумайте про то, что я вам сказал.

Лучи заходившего солнца, проникавшие сквозь решетку, золотили силуэты двух узников. Один из них ходил. Другой лежал на полу. Тобиас попытался прошептать что-то в знак приветствия; тот, что шагал по камере, повернулся к вновь вошедшему, едва только закрылась дверь и ключи капрала звякнули в замочной скважине.

— Вы — капитан Артемио Крус? Я Гонсало Берналь, парламентер главнокомандующего Венустиано Каррансы.

Берналь был в гражданском платье — в кашемировой куртке кофейного цвета с хлястиком на спине. И капитан взглянул на него так, как глядел на всех штатских, которые лезли в мясорубку войны: нехотя, с презрительным равнодушием. Но Берналь продолжал, вытерев платком свой широкий лоб и рыжеватые усы:

— Индеец совсем плох. У него сломана нога.

Капитан пожал плечами:

— Терпеть недолго.

— Что там слышно? — спросил Берналь, задержав платок у самых губ; слова прозвучали глухо.

— Всем нам всыплют свинца. Но когда — не говорят. Не пришлось помереть от простуды.

— И нет надежды, что наши подоспеют?

Он перестал ходить по камере. Глаза, инстинктивно сверлившие потолок, стены, решетчатое окно, земляной пол в поисках лазейки, остановились на этом новом враге, на лишнем соглядатае в камере.

— Воды тут нет?

— Яки всю выпил.

Индеец стонал. Он подошел к изголовью каменной скамьи, служившей кроватью, нагнулся к медному лицу. Его щека почти коснулась щеки Тобиаса, и впервые — так явственно, что Он невольно отпрянул назад, — перед ним возникло это лицо, которое всегда было только темным пятном, частью гибкого и быстрого тела войны, частью войска. А теперь оно, просветленное и страдальческое, казалось откровением. У Тобиаса было лицо, и Он видел это суровое страдальческое лицо. Сотни белых морщинок — от смеха, от гнева и от солнца — бороздили уголки век, исчерчивали широкие скулы. Толстые, выступающие вперед губы добро улыбнулись, а черные узкие глаза осветились мрачной и вдохновенной радостью.

— Значит, ты пришел, — сказал Тобиас на своем наречии; капитан научился его понимать, командуя солдатами-индейцами с гор Синалоа.

Он пожал нервно подрагивавшую руку яки:

— Да, Тобиас. Но сейчас важнее другое: нас расстреляют.

— Так должно быть. Так сделал бы и ты.

— Да.

Наступила тишина, солнце исчезло. Три человека должны были вместе провести ночь. Берналь бродил по камере. Капитан опустился на землю и что-то рисовал в пыли. Снаружи, в коридоре, зажглась керосиновая лампа и зачавкал стражник-капрал. С равнины потянуло холодом.

Снова поднявшись, Он подошел кдвери: толстые доски из неструганой сосны и маленькое оконце на высоте глаз. За оконцем поднимался дымок самокрутки, которую раскуривал капрал. Капитан ухватился руками за ржавые прутья решетки и смотрел на приплюснутый профиль своего стража. Черные клоки волос торчали из-под брезентовой фуражки, щекотали скулы, голые и квадратные. Пленный ждал ответного взгляда; капрал ответил молчаливым кивком: «Чего надо?» — и взмахом руки. Другая рука по привычке сжала карабин.

— Уже есть приказ на завтра?

Капрал глядел на него желтыми узкими глазами. И не отвечал.

— Я нездешний. А ты?

— Сверху, с гор, — проговорил капрал. — А что это за место?

— Какое?

— Где нас расстреляют. Что видно-то оттуда?

— Что видно?

Только сейчас вспомнил Он, что всегда смотрел вперед, с той самой ночи, когда пересек горы, бросив старый дом под Веракрусом. С тех пор назад не оглядывался. С тех пор полагался только на себя, только на свои собственные силы… А сейчас… не смог удержаться от глупого вопроса — что за место, что там видно? Наверное, просто для того, чтобы избавить себя от подступавших воспоминаний, от внезапной тоски по тенистым папоротникам и медленным рекам, по вьюнкам над хижиной, по накрахмаленной юбке и мягким волосам, пахнущим айвой.