Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард

Лалла напомнила мне про одного журналиста из “Санди тайме” (не буду называть его имя), который приехал к нам домой взять у меня интервью. Лалла работала наверху и все время, пока длилось интервью, слышала почти непрекращающийся дружеский смех из нижней комнаты. Но когда интервью напечатали, оно начиналось так: “Беда с Ричардом Докинзом в том, что он лишен чувства юмора”. Понимаете, он атеист, а у них не бывает чувства юмора, это все знают. (На самом деле тот журналист и сам, наверное, атеист, как и большинство его коллег – просто они не говорят об этом в открытую). В глазах общественности атеизму ни в коем случае нельзя позволить улыбаться и смеяться: нет-нет, всегда нужно держать фирменный оскал.

Атеистам также не пристало чувствовать поэзию. Это возвращает меня к книге “Расплетая радугу”, в которой я особенно старался восславить поэзию науки. Как я уже замечал, в этой книге впервые ярко проявилось влияние Лаллы на мою манеру письма. Я только что занял пост профессора общественного понимания науки имени Симони, и она призывала меня обратиться к художникам и поэтам. Некоторые фразы из этой книги берут начало в Рождественских лекциях, но истинный ее дух зародился в моей лекции в память Ричарда Димблби в 1996 году: лекция начиналась со слов, предложенных Лаллой, и была целиком вдохновлена ею. Название моей лекции Димблби стало подзаголовком книги: “Наука, заблуждения и потребность изумляться”.

Ежегодную лекцию памяти Ричарда Димблби передают по Би-би-си; она чтит память великого телеведущего, звезды этой некогда великой организации. Приглашение прочитать лекцию Димблби в 1996 году было для меня большой честью, и я принял его с обычными своими опасениями и тревогой. Первые наброски лекции заводили меня в тупик, от чего опасения только усиливались. Лалла вызволила меня из уныния, предложив яркое начало, которое я сохранил слово в слово: оно тут же задало тон всей лекции. “Представьте, что даете урок Аристотелю. И этот урок потрясет его до глубины души”.

Британским издателем “Расплетая радугу” был все тот же “Пенгвин”. А в Америке Джон Брокман перевел меня в “Хотон Миффлин”, и они отправили меня в турне для продвижения книги. Гвоздем программы был вечер в театре Хербста в Сан-Франциско. Интервьюировать меня на сцене согласился сам Джон Клиз, и все прошло отлично. Его экземпляр книги топорщился от желтых клейких закладок – он очень хорошо подготовился. Сравняться с ним в юморе невозможно, если не обладать великим умом, ведь он воплощает свой собственный вид юмора. И его ум блистал тем вечером на сцене. Мне показалось, что публика ждала от него комедии: доходило до того, что смеялись над любыми его словами, неважно, насколько серьезными. Допустим, по его интонации мало что можно понять – его голос “всерьез” неотличим от голоса, которым он произносит невероятно смешные вещи, например, в скетче “Клиника споров” или когда он невозмутимо говорит Майклу Пейлину – начинающему изобретателю глупых походок: “И это всё? Не так уж глупо, не правда ли?” Смех публики в Сан-Франциско радовал и меня, так что, вероятно, я и сам к нему присоединялся. Но позже задумался: не расстраивает ли Джона, что люди смеются над всем, что он говорит, даже когда он говорит всерьез?

Но, похоже, он и правда всегда готов рассмешить, как выяснили мы с Лаллой, когда Джон с женой пригласили нас остановиться у них на отдыхе. Вот только одна из множества восхитительных историй, которые он рассказывал. Он услышал, как на втором этаже двухэтажного автобуса женщина говорила (никакого контекста он не знал):

“Я помыла ей вот это, когда она родилась, помыла ей, когда она вышла замуж. Помыла, когда хоронили Черчилля. Но больше я это мыть не буду”.

Может быть, со смешными людьми случается больше смешных происшествий? Это было бы трудно установить доподлинно, но этот вопрос напрашивается у меня не только про Джона Клиза, но и про других моих знакомых, как магнитом притягивающих смешное: Дугласа Адамса, Десмонда Морриса, Дэвида Аттенборо, Терри Джонса. Может быть, они лучше видят и слышат смешное и замечают вокруг больше комического, чем все остальные.

“Рассказ предка” и “Капеллан дьявола”

Когда я предложил Джону Брокману следующую книгу – “Бог как иллюзия”, – он не пришел в восторг. Он считал, что в Америке не продать книгу с нападками на религию, и в те времена (в 1990-е) он, возможно, был прав. Позже явился Джордж Буш – младший и заставил его передумать. Но тогда, в 1997 году, в очередной уик-энд в идиллических Котсуолдских холмах, Энтони Читэм обратился ко мне с предложением, которое меня одновременно взволновало и напугало. Написать исчерпывающую историю жизни на Земле, в глобальных масштабах – как он выразился, эволюционный аналог “Истории искусства” Эрнста Гомбриха.

От размаха проекта меня объял ужас. Потребовалось бы невероятно много прочитать и возродить знания, впавшие в спячку со студенческих времен (я с горечью вспомнил замечание Гарольда Пьюзи, которое уже приводил в этой книге, – о том, что во время экзаменов в Оксфорде в вашей голове концентрируется больше знаний, чем когда-либо еще в жизни). Кроме того, многое из моих студенческих знаний уже устарело и вытеснено новыми данными, потоки которых льются отовсюду, особенно из лабораторий молекулярной биологии. Хватит ли мне выносливости справиться с предложением Энтони на достойном уровне? Задача казалась чрезвычайно тяжелой. С другой стороны, я уже два года занимал должность профессора общественного понимания науки (позже я расскажу об этом подробнее) и был освобожден от бремени консультаций и семинаров. Наверное, таков мой долг перед Чарльзом Симони, моим спонсором, – написать что-то великое, чтобы оправдать все то свободное время, которым он в своей щедрости одарил меня, то есть создать opus достаточно magnum, чтобы моим последователям было на что равняться?

Я колебался в смятении несколько дней и ночей без сна. Солнечным утром мне казалось, что я справлюсь, и я даже начинал набрасывать заметки для плана. Темными ночами мне являлся призрак жернова, который придавит меня на много лет. Лалла советовала, чтобы я взялся за книгу. Она заметила, что я могу распределить работу на несколько лет, разбить книгу на главы и работать над ними по одной – так задача уже не будет такой гнетущей. Это укрепило мою решимость, и в марте 1997 года я подписал контракт с Энтони. Тогда же Джон заключил сделку с “Хотон Миффлин”, которые взялись издать книгу в Америке; там моим редактором должен был стать Имон Долан.

Я начал писать в приподнятом настроении, радостно глядя на расстилающуюся впереди долгую извилистую дорогу, но стараясь трезво оценивать ее протяженность и груз, который мне придется по ней пронести. Но два года спустя сам масштаб задачи отбросил меня обратно в бездну отчаяния. Лалла старалась меня приободрить. Она освободила комнату, где располагалась ее художественная мастерская, чтобы я мог завесить всю стену огромной схемой книги – картой истории жизни. Смена обстановки разогнала тучи уныния, но лишь ненадолго: срок завершения контракта нависал надо мной с нарастающей угрозой. На меня напало малодушное стремление бросить весь проект и вернуть аванс издателям. Я почти решился на это, но тут Лалла метнулась в Котсуолдские холмы одна, на спасательную операцию; там она встретилась с Энтони, и в результате их кризисного совещания, в феврале 1999 года, он написал мне следующее письмо (нужно объяснить, что рабочим названием книги на тот момент было “Голоса предков” – позже мы отказались от него, поскольку выразительная цитата из Кольриджа уже слишком много раз использовалась в других местах):

Дорогой Ричард…

По поводу “Голосов предков”:

Мне бы не хотелось, чтобы ты хоть на минуту терял сон или чувствовал уколы сожаления в связи с этим проектом. Если сроки давят на тебя, мы их поменяем. Эта книга мне слишком важна – уверен, что и тебе тоже, – чтобы обращаться с ней как со статьей в воскресную газету. Предлагаю конфиденциальное соглашение между нами: если это точно твоя следующая книга, то сроки определяешь ты, а не мы или дата, записанная в контракте.

С наилучшими пожеланиями,