Деревянные четки - Наталия Роллечек

Когда я попала в монастырский приют, то наивно полагала, что все обитательницы монастыря совершенно равны между собою. Подруги вывели меня из этого заблуждения, разъяснив, что монахини делятся на лучших и худших, или на сестер хоровых и конверских.[88]

Лучшие – это сестра Модеста, сестра Алоиза, Юзефа из белошвейной мастерской. Конверские сестры – это Романа с кухни, Станислава из хлева, которая одновременно ходила за птицей и свиньями, Зенона и Дорота из прачечной, наделенные также обязанностями собирать пожертвования.

Хоровые сестры – образованные, происходят из благородных семей и, судя по их поведению, более любезны господу богу. Сестры конверские – это простолюдинки, которые едва умеют читать и писать.

Когда я выразила удивление, что в монастыре, обитатели которого подчинены уставу святого Франциска, нет равенства между монахинями, Гелька, многозначительно подмигнув, разъяснила:

– Все они равны перед Христом, а не в монастырской трапезной.[89] Сестра Алоиза думает, что она намного лучше сестры Романы, сестра Юзефа не позволит сестре Дороте даже дотронуться до своего требника.[90] Для сестры Модесты сестра Зенона слишком смердит. Не будь наивной и понаблюдай за этим сама.

Сначала я возмущалась столь неприкрытым Гелькиным цинизмом, но потом всё больше убеждалась в том, что она права. Мне странно было слышать, как сестра Алоиза, швырнув на стол рубашку, строго крикнула перепуганной конверской:

– В таких плохо выстиранных рубашках сестра могла ходить только у себя в деревне!

– Я прошу… – пролепетала конверская со слезами на глазах. – Так нельзя…

– Прошу молчать! Вам здесь не свинарник!

Но мы всё же ценили "худших", конверских, сестер больше, чек хоровых. У сестры Романы можно было выпросить кусочек хлеба, сестра Зенона умела потихоньку от сестры Модесты выкопать откуда-то пару совсем еще неплохих чулок, а сестра Станислава, пренебрегая дисциплиной приюта, незаметно впускала промерзших девочек в хлев, чтобы они в тепле закончили очистку картофеля. Когда кто-либо из воспитанниц заболевал, то искал помощи и спасения лишь у конверской.

"Только она одна совсем другая и только она одна лучше всех хоровых сестер", – размышляла я, следя за стройной фигурой матушки-настоятельницы. Меня приводили в восторг ее изящные руки, величественная, благородная походка, ласковый голос. Возвращалась ли она из сада, прижимая к груди букет астр, или молилась с закрытыми глазами в часовне, учила ли девчат в швейной мастерской вышиванию церковных узоров – всё, что делала она, было преисполнено высокого достоинства и трогающего сердце очарования. Как мило и совсем еще по-детски выглядело ее свежее, белое личико, когда она, склонившись над фисгармонией, играла в сумерках церковные гимны!

Погруженная в свои мысли, она передвигалась по коридорам совсем тихо, незаметно, словно какое-то бесплотное существо. Ласковый взгляд ее черных глаз, касаясь наших лиц, становился рассеянным и вскоре вовсе исчезал, прикрытый опущенными веками. Встречая матушку-настоятельницу, каждая из нас чувствовала, что ее души, как и монастырской часовни, не достигают наша нищета и душевная опустошенность.

Это благоухающий, прелестный цветок рос рядом с нашей помойкой, обращенный всеми своими лепестками к небу и только к небу.

Поэтому мы редко пользовались возможностью пойти с какой-либо жалобой или просьбой к матушке-настоятельнице. Если же дело всё-таки доходило до разговора с нею, то матушка-настоятельница выслушивала жалобы девочек с явным усилием и неохотой. Было такое впечатление, будто кто-то заставляет ее пройтись по луже, а она не хочет этого и выслушивает сделанное ей нелепое предложение только ради приличия. После этого она, не высказав ни своего суждения по поводу жалобы, ни своего решения, мягким взмахом руки выпроваживала просительницу, а сама шла молиться в часовню. Щекотливый, волнующий вопрос так и оставался неулаженным, пока время и новые события сами не оттесняли его и не предавали забвению.

Было воскресное утро. Я мыла на кухне посуду. Матушка-настоятельница суетилась возле стола, на котором готовилась трапеза для ксендза. Ксендз должен был служить молебен в нашей часовне, а пока что в швейной мастерской он вел беседу с сестрой Модестой. Из угла я с любопытством наблюдала за лицом матушки, удивленная происшедшей в нем переменой: раскрасневшиеся, как у молодой девушки, щеки, горящие глаза и совсем земная, самая обыкновенная человеческая улыбка на губах – вот что видела я на нем. Матушка готовила завтрак почти с таким же увлечением, с каким прислуживала у алтаря. Меня, однако, поразило количество чаш, поставленных на поднос. Чаши эти были полны сливок: холодных, подслащенных и горячих, с пенкой и без пенки. За чашами было установлено множество тарелок: с маслом, вареньем, медом…

Когда матушка вышла за чем-то в кладовую, я сунула палец в чашу со сливками и облизала его. И до чего же вкусно! Но, услышав приближающиеся шаги, я быстро отскочила в свой угол и смотрела оттуда, как ловко раскладывает матушка-настоятельница на плетеной сухарнице хрупкие розанчики домашней выпечки, пухлые сладкие кайзерки[91] и румяные булочки с маком, доставленные из лучшей пекарни города. Матушка сосредоточенно перекладывала их с места на место, всё время прикидывая, где и какая из них будет выглядеть лучше – точь-в-точь, как моя сестра Луция на примерке нового платья. Меня она, казалось, совершенно не замечала.

– Прошу извинения, – обратилась я к матушке, – разве ксендз съест всё это один?

Настоятельница вздрогнула, бросила на меня испуганный взгляд и поспешно схватила в руки поднос, прижимая его к груди.

– Ведь, наверно, останется же половина? – продолжала я громко выражать свои мысли в тайной надежде, что, быть может, и мне что-либо перепадет с подноса.

Матушка нахмурила брови и, не проронив ни слова, быстро вышла.

Кончив мыть посуду, я выстирала грязные тряпки, сняла передник и побежала в сторону швейной.

Здесь я увидела Сабину и Гельку, которые торчали под дверью и по очереди заглядывали в замочную скважину.

– Стыдитесь! Что вы тут подсматриваете?

И, оттянув Сабину в сторону, я сана приникла одним глазом к отверстию. Ксендз-катехета сидел за столом, застеленным чистой скатертью, и с аппетитом поедал поставленную перед ним снедь. В другом углу швейной мастерской, спрятав руки в широких рукавах рясы, словно бронзовая статуэтка, стояла матушка-настоятельница.

– Ну вот видите, и ничего-то там нет особенного, – разочарованно зафиксировала я, обращаясь к девчонкам. – Ест – и всё.

Мы отбежали от дверей, и тогда Гелька со смехом воскликнула:

– Ест – и всё! Ха-ха! Значит, ты не видела, как матушка смотрела на ксендза, когда он разжевывал булку. Говорю тебе: она даже вся дрожала! Словно он намеревался вцепиться зубами и в нее!

– Как тебе не стыдно, Гелька! Ну что бы ей было хорошего от того, что он вцепился бы в нее зубами? Было бы больно ведь! Да и вообще всё это глупо и несуразно. Просто дико!

Гелька покраснела и рассмеялась с каким-то ехидством.

– Ну и глупая же! Четырнадцать лет, а ничего не кумекает! Теленок ты!

Туманные Гелькины намеки всё же не затемнили в моем воображении светлого образа матушки-настоятельницы. Я обожала ее покорную печаль, с которой она бесшумно передвигалась по коридорам, ее игру на фисгармонии, ее любовь к цветам и особенно к астрам, которыми она постоянно и собственноручно украшала часовню. Мне нравились задумчивость и серьезность, которые я неизменно видела на ее по-детски нежном личике.

Я была убеждена, что, погруженная всегда в свои глубокие размышления, она не замечает никого из нас. Каково же было мое удивление, когда однажды, проходя возле Гельки, она сказала, не поднимая глаз от земли:

– Я прошу тебя, Геля, носить волосы заплетенными в косы, как у всех девушек.

Волосы Гельки! Прекрасные, вьющиеся, ниспадающие на самые плечи рыжие волосы, которые были столь буйны и своевольны, что не хотели подчиняться никакой монастырской дисциплине, требовавшей обязательного заплетения волос в косы и перевязывания их тесемками!..

Несколькими днями позже мы с Сабиной несли корзину хлеба из пекарни. Неожиданно мы услышали знакомый смех. По другой стороне улицы шла Гелька рядом со стройным черноволосым пареньком и молчаливой, как всегда, Рузей. Все трое возвращались из коэдукацийной[92] вечерней школы. Гелька, очарованная видом изящного, стройного юноши, оживленно щебетала, не спуская с него глаз. Ее волосы были распущены, в восторженном голосе звучала искренняя веселость. Важно и чинно шагающая Рузя время от времени обращала свой взгляд то на ее лицо, то на лицо игривого паренька, после чего снова опускала глаза и шла настороженная и хмурая. Могло показаться, что это не Рузя, а будущая монахиня шла вслед за расшалившейся юной парой.