Деревянные четки - Наталия Роллечек

Не доходя нескольких шагов до калитки, паренек распрощался и повернул назад. Гелька с минуту смотрела ему вслед, потом сказала что-то Рузе, упорно продолжавшей глядеть в землю, быстро заплела косы, и обе они двинулись по тропинке в сторону приюта.

– Она всегда так делает, – сказала с завистью в голосе Сабина. – Сразу же за калиткой распускает волосы, а как возвращается с вечерних занятий, так снова заплетает, чтобы монахини ни о чем не догадались. Храбрая!

– Действительно, – согласилась я, выражая тем самым и свое удивление Гелькиной храбростью.

На другой день я вышла на крыльцо вытряхивать половики. Возле калитки стояла монахиня, будто поджидая кого-то. Она то и дело высовывала голову за калитку и тут же отскакивала назад.

"Ага! Это сестра Модеста караулит Гельку, чтобы схватить ее на месте преступления", – догадалась я, и сердце у меня забилось учащенно, беспокойно. Я бросила половики и помчалась за костел, намереваясь пробраться через дыру в заборе на улицу и предупредить девчат о грозящей им опасности. Но прежде чем я успела добежать до забора, у калитки раздался испуганный визг. Я повернула назад и со всех ног бросилась в ту сторону. Тем временем визг перешел в такой вопль, который способны издавать только люди, испытывающие страшную боль.

Гелька пыталась вырваться из маленьких, но сильных рук монахини, которая вцепилась пальцами в распущенные Гелькины волосы и била ее головой о калитку.

– Сестра Модеста! Сестра Модеста! – заорала я, запыхавшись, подбегая к калитке. – Не бейте ее, сестра! Сестра, что вы делаете? – Я схватила монахиню за рукав, и вдруг руки мои безвольно опустились.

Из-под черной вуали на меня глянуло до неузнаваемости перекошенное бешенством лицо матушки-настоятельницы…

На другой день лоб у Гельки был перевязан бинтами, а веки сильно опухли, видимо от слез. Встретив в коридоре матушку-настоятельницу, я испуганно опустила глаза. По телу у меня пробежала дрожь. И в то же время мне пришла в голову удивительная мысль: "А может быть, она и в самом деле любит смотреть на всех, кто уплетает пищу за обе щеки, работая челюстями, как жерновами, и при этом сама не прочь вцепиться во что-нибудь или в кого-нибудь зубами? Не потому ли она с таким вожделением смотрела на ксендза, когда он жевал булку?"

С любопытством взглянула я на матушку-настоятельницу. На ее сладостном личике вновь, как и раньше, царили раздумье и озабоченность, а взгляд был обращен к земле.

И снова, как и раньше, она тихо бродила по коридорам, далекая в своих раздумьях от всего земного, играла в сумерках на фисгармонии и приносила из теплицы сиреневые астры для украшения часовни.

Большинство воспитанниц приюта составляли малолетние девчонки в возрасте от семи до одиннадцати лет, сопливые, неумытые, в дырявых чулках, перетянутых чуть выше колен шнурками, завшивевшие и всё еще мочащиеся под себя. "Малюток", как называли их в приюте, в строгости и послушании держала сестра Модеста, и все они имели свои обязанности, пожалуй, не меньшие, чем наши. Они мыли посуду на кухне, подметали двор, ступеньки, крыльцо. Весной и летом рвали по канавам траву для монастырской свиньи. Делали в швейной мастерской пуговицы, сортировали перья, рвали тряпки на длинные узкие полосы для выделки половиков. Старшие девушки помыкали ими, как только могли, а беззащитные малютки не знали даже, кому можно было бы пожаловаться.

Почти все старшие девушки работали в швейной мастерской. Под руководством сестры Юзефы и нескольких квалифицированных работниц мы шили белье, стегали ватные одеяла, делали занавески.

Швейная мастерская была открыта с утра и до позднего вечера.

Часто, когда мы занимались приготовлением уроков, к нам влетала сестра Юзефа и сообщала:

– Нужны две для обметки зубчиков!

Или:

– Нужно обметать восемьдесят петель. Кто может сделать это быстро?

Никто, однако, не торопился выразить свое желание, ибо свободного от всевозможных обязанностей времени едва хватало на выполнение домашних уроков. Тогда сестра Модеста сама отбирала несколько девочек, приказывала им прекратить выполнение домашних уроков и идти на помощь сестре Юзефе. Я тоже неоднократно окапывалась в числе отобранных, но моя исключительная неспособность к рукоделию и вообще ко всякого рода ручным работам вынудила в конце концов сестру Юзефу отказаться от моих услуг, и я была оставлена в покое. Однако толку от этого было мало, так как мне поручали выполнять обязанности тех девчонок, которые уходили работать в швейную мастерскую.

Самым старшим из девушек нашего приюта, Гельке и Рузе, было по восемнадцати лет. Они кончили семь классов начальной школы и теперь ходили вместе в вечернюю школу. Это и всё, что было между ними общего. А в остальном они совершенно не походили друг на друга. Пороки и достоинства Гельки можно было легко и быстро познать, зато скрытная натура Рузи поддавалась познанию с большим трудом. На первый взгляд казалось, что в ней, собственно, даже и нет ничего, что заслуживало бы какого-нибудь внимания. У Рузи было хорошее телосложение, сильно развитая мускулатура; гладкое приветливое лицо с глуповатым взглядом больших голубых глаз было преисполнено покоряющей наивности, Она никогда не принимали, участия в бесконечных наших перепалках и разных выходках. Работала охотно, а в свободные минуты неподвижно восседала на скамейке, широко расставив босые ноги и сложив руки на переднике. Случалось, однако, что Рузя неожиданно вдруг чем-то проявляла себя, и тогда мы все бывали крайне удивлены, как если бы на голой стене появилась вдруг прекрасная и потому невольно привлекающая к себе внимание картина.

– Она – подкидыш, – сообщила мне Зоська, – и станет монахиней, хотя и не имеет к этому никакого призвания. Впрочем, она очень глупа. Но это ей не помешает. Монахини всё равно никуда ее не отпустят.

– А зачем же нужна им еще одна конверская? – удивилась я.

– Нужна. Она очень сильная и выносливая. Когда мы ездим за квестой,[93] так она берет себе на спину метр картофеля[94] и сама грузит его на телегу. Хоровые сестры – это в основном хлюпики, а Рузя будет работать, как вол.

Зоська, которая дала мне такую яркую характеристику Рузи, сама тоже принадлежала к числу хлюпиков. Худенькая, горбатая, с тонкими косичками, обрамляющими треугольное личико, она была пронырлива, жадна, навязчива и любила посплетничать. Несмотря на это, она была для каждой из нас весьма полезным человеком.

Зоськин матрас представлял собой настоящую мелочную лавочку, в которой можно было найти вещи, особенно нам необходимые. Поэтому воскресное утро обычно начиналось с умоляющих возгласов, раздававшихся в разных углах спальни:

– Зоська! Отдаю тебе свой завтрак, а ты дай мне шнурки!

– Зося, дай иголку с черной ниткой! Мне дыру на пятке надо зашить.

– Зосенька, достань тряпку. Мне нечем сделать уборку, а сестра Модеста лишит меня тогда завтрака.

– Дай кусочек мыла. Получишь кашу, если только будет на обед.

Зоська охотно соглашалась на любой обмен и на любую, сделку, даже на такую, которая казалась убыточной для нее. Она бралась за два ломтика хлеба произвести уборку за кого-либо из девчонок, потому что хлеб для нее был особым лакомством. По сути дела, всё свое свободное время она находилась на услугах у Целины.

– Княжна и ее пигмей,[95] – так охарактеризовала взаимоотношения между Целиной и Зоськой сестра Алоиза, и все мы были согласны с ее метким определением.

Почему Целина, ничем не отличавшаяся от остальных девочек, была на привилегированном положении в нашем приюте, долгое время оставалось для меня загадкой. Она ела то же, что и мы, но почему-то за отдельным столиком, покрытым бумагой. Она обладала двумя ночными рубашками, частым гребнем для вычесывания вшей и пуховой подушкой, чего не было ни у одной из нас. В буфете она имела свой собственный отсек, который был всегда закрыт на ключ, а в наших, никогда не закрывавшихся, орудовал обычно кто только хотел. Сестра Романа разрешала Целине заваривать себе остатки чая, и уже одно это вызывало у нас зависть.

Ходила "княжна" всегда медленно, солидно, с достоинством, что придавало величественность всей ее фигуре. У нее были правильные черты лица, на котором постоянно царили спокойствие и самоуверенность, а проницательный взгляд зеленых глаз делал ее значительно старше своего возраста. Она была ровесницей мне и Зоське, но по внешнему виду ей можно было дать все двадцать лет.

– Кто у тебя отец? – как-то спросила меня Целина. А услышав, что мой отец был музыкантом и что я появилась на свет уже после его смерти, она сказала с гордостью:

– Мой отец тоже умер. Он был доктором, то есть профессором медицины, и заразился, спасая жизнь тифозному больному.

– Врет, он был обыкновенным деревенским фельдшером, – шептала мне на ухо Зоська, подойдя вечером к моей койке. – Фельдшером и беспробудным пьяницей. Однажды, по пьяной лавочке, он поставил себе пиявку с заразной кровью и вскоре после этого помер. Может быть, даже сделал это умышленно, чтобы избавиться от матери Целины. Ее мать была скупщицей краденого, да и сама воровала. В общем – страшная ведьма. Такая же, как Целина.