Деревянные четки - Наталия Роллечек

– Прижми ее к глазам и подержи! – кричала над моей головой Гелька. – Так! Подожди, я смочу ее еще раз…

Умирая от страха при мысли о том, что, может быть, я и в самом деле ослепла, я безропотно делала всё, что мне говорили. Прошло немало времени, прежде чем я сумела расклеить залепленные гноем ресницы и – как рассказывала мне потом Гелька – сквозь узкую щелку выглянул залитый кровью глаз. Сделав это, я вновь легла, ослабевшая от только что пережитого нервного возбуждения. Мне было разрешено остаться в кровати.

Сестра Модеста сама принесла мне завтрак.

– На вот, съешь, – сказала она, ставя на одеяло кружку. – Эта болезнь должна стать для тебя наукой. Своим непослушанием, своими строптивыми ответами ты заслужила того, чтобы тебя покарал господь бог.

– Да, так, сестра, – ответила я весело. Страх у меня уже прошел, и в сердце бушевала радость от сознания того, что мне удалось провести монахиню и что на целый день я свободна от каких-либо поручений.

Счастливейшие в моей жизни суббота и воскресенье! Завязав глаза полотенцем, как при игре в жмурки, я ходила в столовую, крепко держась за перила лестницы. У девчат все разговоры были только обо мне. Меня навестила даже сама матушка-настоятельница. Она положила холодную руку на мой вспотевший лоб и сказала:

– Горячки нет. Поэтому завтра можешь встать.

Но это "завтра" меня уже не пугало, так как завтра будет лишь понедельник, и целых пять дней отделяло меня от очередной уборки костела.

Я лежала в пустой спальне, повернувшись лицом к окну; кругом было по-октябрьски хмуро, тихо и сонливо – природа умирала. Поблекшее небо, оголившиеся деревья на кладбище, почерневшие стены костела были покрыты прозрачной мглой. Я была счастлива: никто не требовал от меня, чтобы я двигалась и суетилась, как все.

Убедившись, что никто из монахинь и воспитанниц не подсматривает за мной, я вынула из-под одеяла миску с кусочком мыла, растворенным в воде, и, макая в раствор соломинку, выдернутую из матраса, начала дуть в нее. Но пузыри не получались.

Забросив это дело, я лежала без движения на кровати, уставившись в потолок. Глаза невыносимо жгло, края век у меня были залеплены гноем, и из-под них непрерывно текли слезы. И всё же я была счастлива, счастлива как никогда!

В течение нескольких следующих дней мое зрение шло на поправку. Однако веки по-прежнему были опухшими, а белки глаз красными, как у кролика. В школу я не ходила. Чистила в кухне картофель и мыла посуду. В пятницу вечером сестра Модеста дала мне две ложки сухой ромашки.[86]

– Сделай себе на глаза компресс. Завтра не пойдешь в школу, раз ты не можешь ни читать, ни писать. С утра возьмешься за уборку костела.

Стакан отвара из ромашки я выпила, положив в него кусок сахара, выпрошенный у сестры Романы. А ночью – точно так же, как неделю назад – я натерла себе глаза денатуратом. Утром я снова не могла разомкнуть веки, белки глаз опять налились кровью, и я вновь испытывала такую боль, словно под веки мне насыпали раскаленный песок. Девчонки вслух выражали свое недовольство. С печальным выражением лица отвечала я им, что улучшение здоровья было у меня лишь временным и что сейчас наступил рецидив.

Таким путем я скова увильнула от уборки костела, однако моя болезнь перестала уже быть сенсацией и привлекать к себе всеобщее внимание. На этот раз никто не принес мне завтрак в постель и матушка-настоятельница не навестила меня. Сестра Модеста относилась ко мне всю неделю сухо, а девчата ворчали, что не будут убирать за меня костел.

В ночь с пятницы на следующую субботу я, сидя на кровати, снова с грустью размышляла о своей судьбе.

Я боялась полного одиночества в мрачном костелике, боялась тяжелых ведер воды, боялась хорошеньких паненок из содалиции. Если бы можно было пойти к сестре Модесте и сказать: "Сестра, у меня ведь в самом деле нет сил для выполнения своих костельных обязанностей!" И если бы добрая сестра Модеста погладила меня по голове и сказала, как сказал Иисус грешнице: "Иди с миром, прощаются тебе грехи твои"!..

И всё же страх перед грязным костельным полом и содалицией одержал верх. С тяжелым сердцем потянулась я за бутылкой. Быстро опрокинула ее и… не почувствовала на ладони привычного холодка: бутылка была пуста.

Перепуганная этим, я быстро соображала, в чем же дело. "Наверно, хорошо не заткнула ее прошлый раз, и весь спирт вытек", – решила я.

Влажной пробкой я натерла веки и заснула с неспокойным сердцем. Утром же выяснилось, что и этой небольшой дозы яда оказалось вполне достаточно для того, чтобы вызвать очередное воспаление: проснувшись, я не могла открыть глаз; веки были плотно склеены гноем.

После обеда сестра Модеста позвала меня к себе в келью.

– Наталья, почему каждую субботу ты больна?

Я молчала.

– Хотелось бы мне знать, – откуда берется эта твоя болезнь глаз?

– Да ведь сестра сама же говорила, что мне ниспослал ее господь бог, – грубо ответила я.

Монахиня побагровела и, достав из ящика стола бутылку, сунула ее мне под нос.

– А это что?

Это была моя бутылочка из-под денатурата. Ошеломленная, я молчала, не зная, как защищаться. Сестра Модеста разложила на столе вынутую из ящика наволочку.

– Гляди!

На наволочке виднелись большие желтые пятна с темными каемками.

– Специально, чтобы вызвать воспаление глаз, ты поливала подушку денатуратом.

– Неправда!

– Наталья!

– Неправда! – крикнула я, преисполненная презрения к моей обвинительнице. – Я вовсе не выливала спирт на подушку, а втирала его прямо в глаза… Я знаю, что сестра обыскала мою койку и вылила остатки денатурата, – зарыдала я, почувствовав неожиданную и острую жалость к себе. – Но сестра всё равно меня не удержит. Я предпочитаю слепнуть, чем убирать этот костел! Да! Предпочитаю полностью ослепнуть! – крикнула я в отчаянии, обращая в сторону монахини свое заплаканное лицо с двумя кровоточащими ранами вместо глаз.

Сестра Модеста с ужасом отшатнулась от меня.

– Ты подлая девчонка, которую опутал дьявол! Иди сейчас же в часовню и проси бога, чтобы простил тебя… Иди, проси, пусть он простит тебя за то, что ты так подло обманывала своих начальниц.

– В часовню я могу пойти, – высокомерно ответила я, стараясь сохранить свое достоинство. – И ничего более.

– Слушай! Завтра ты пойдешь на исповедь и признаешься ксендзу в своем мерзком поступке, расскажешь ему всё, как было. У тебя на душе тяжелый грех, поскольку ты несколько раз покушалась на свое здоровье, на которое имеет право только тот, кто дал тебе его.[87] Об остальном поговорим потом. А матушке-настоятельнице будет доложено о твоих деяниях.

Я сложила молитвенно руки.

– Очень прошу не делать этого. Матушка всегда ходит такая печальная. Она так добра, так благородна! Зачем ее огорчать? Ведь сестра сама знает, как наказать меня…

Вытолкнутая из кельи, я услышала, с каким шумом была захлопнута за мною дверь. Озабоченная, остановилась я посередине спальни. Уж лучше бы сестра Модеста отколотила меня линейкой или четками, но не тревожила и не огорчала такого ангела, как наша матушка-настоятельница! Ужасное положение! Я почитала нашу матушку за благостное выражение ее покорного лица, за сладость, которую оно излучало. И мысль о том, что я стану причиной огорчения матушки-настоятельницы, угнетала меня больше, нежели ругань и угрозы сестры Модесты.

Я пошла в уборную и отворила окошко. В природе – какая-то полнейшая безнадежность. Сколько грусти в одних только голых стволах деревьв, лишенных листьев! Где найти утешение? Началось с небольшого – с нежелания делать уборку в костеле, а кончилось обвинением в самых тяжких грехах. Безбожными были и та ненависть, которую возбуждала во мне сестра Модеста, и искусственно вызванная болезнь глаз, и бунт против необходимости убирать костел. Всё, что жило во мне, что существовало в моем сознании, было по сути своей безбожно.

Видно, суждено мне было до конца дней своих впадать в тяжкие грехи, так как иного выхода я не могла найти. Безбожная для неба, ненавистная для сестры Модесты, мошенница для людей – вот кем была я отныне… И ничто, никакие молитвы в монастырской часовне не помогут теперь изменить это.

Я тяжело вздохнула и закрыла окно. Несмотря на грусть, бравшую за сердце, мне сделалось полегче. Я отдавала теперь себе совершенно ясный отчет в том, кем я стала, а свое положение в приюте видела столь четко очерченным, что ни одна ситуация, как мне казалось, не могла уже представлять для меня какой-либо неожиданности.

В качестве наказания я должна была в течение двух недель чистить картофель для всего монастыря. Работать приходилось в сенях, где было так же морозно, как на улице, и пальцы немели от холода.

Однако от обязанности делать уборку костела я была всё же навсегда избавлена. По поручению сестры Модесты этим делом занимались теперь поочередно самые старшие наши девочки – Гелька и Рузя.