За Тридевять Земель - Игорь Юрьевич Скарбек

сухарями. По пути оно должно было зайти на Ферлонские камни и доставить оттуда в крепость Росс партию добытчиков-алеутов. Ходили упорные слухи о дикой резне, учиненной на этих российских островах бостонцами; о неурожае пшеницы во всей Северной Калифорнии, и потому, стало быть, возвышенная цена могла угрожать оскудением жизненного продовольствия всей Русской Америки.

...На Великий океан сошла ночь. Облокотившись о поручни, наблюдает со шканцев за бурливым ходом брига вахтенный кондуктор. Поодаль, у штурвала, обдаваемый всеми ветрами и перескакивающими через гакаборт солеными океанскими брызгами, недвижно застыл рулевой. Тусклые оранжевые отсветы ходовых фонарей, чередуясь с теневыми полосами, перебегают по волглому настилу квартдека, по стоячему и бегучему такелажу бизани. На гроте на бронзовых цепях покачивается тяжелая спермацетовая лампа. Йорту не спится. Щелкнул крышкой серебряного хронометра; решил проверить, все ли ладно на борту. Поднялся шкипер с привинченного к полу табурета... С шумом разбиваются о борт пенистые волны, поскрипывает просмоленная обшивка, свищет в упругих снастях неистовый Борей. Грузно протопали за перегородкой тяжелые морские сапоги: кого-то ждала в сей унылый предутренний час тягостная собачья вахта. А судно стремительно неслось вперед и вперед на встречу с Солнечной Калифорнией...

Легкий ветерок игриво ласкал серебристую поверхность Великого океана. Ярило впервые за все время плавания удостоил своим взглядом «Изабеллу». На верхней палубе мореходы похожим на луковицу мылом-корнем стирали белье в соленой морской воде. Слева по борту открылась береговая полоса. Спустя некоторое время побережье было видно как на ладони. «Изабелла» проплывала роскошные пляжи с обширными дюнами, девственные леса и высокие утесы с дымящимися подле индейских вигвамов кострами, цепи зубчатых гор. На открытых местах то и дело попадались лежбища сивучей и морских зайцев-лахтаков, в лагунах — одетые в мелкопятнистую шкурку собакоголовые ларги. В послеобеденной истоме, напитавшись кальмарами и светящимися анчоусами, нежились на волнах морские котики. Вокруг брига резвились веселые дельфины-гринды; проплывали стада «морских дьяволов» — серых китов, ежегодно мигрирующие вдоль калифорнийского побережья. Благополучно-умеренный свежий норд-вест способствовал хорошему ходу «Изабеллы» в протяжение всех последующих дней. И все бы хорошо, кабы не возникшие по курсу скопища бурых водорослей, простирающиеся на тысячи километров в округе и цепляющиеся за проходящие суда. Сущее проклятье моряков!

Еще ранее, при выходе из залива Святой Троицы, когда океанская волна поменяла свой цвет с сине-зеленого на грязновато-коричневый, Йорт Йорт, нехорошо выругавшись, приказал взять мористее миль на пятнадцать. Слева по борту на траверзе в сопровождении небольшой шхуны с косыми гафельными парусами показалась первая партия байдарок алеутов-китобоев.

Нелегок и опасен китобойный промысел. Нередки были случаи, когда могучие животные разносили в щепы шлюпки и таранили океанские суда. Но все же киты — это и «живые горы» съедобного мяса, и жир, и ворвань, и целебный спермацет, и драгоценная ароматическая амбра, и ус, употребляющийся на изготовление охотничье-рыболовных снастей и дамских корсажей; даже ребра и челюсти животных шли в дело при постройке примитивных жилищ. Промысел китов составлял особую статью в продовольствии Русской Калифорнии. Тем более, что алеуты не употребляли в пищу говядины. Офицер русского флота Ал. Макаров пишет: «У алеутов тот день почитается праздничным, когда они найдут где-нибудь кита, выкинутого морскими волнами на берег. Первые нашедшие этот клад, не говоря о том никому, запасаются сначала на будущее время и наедаются до упаду; потом объявляют о своей находке землякам, и те, как косатки, нападают на мертвого великана и оставляют от него одни только кости». Ни один народ не мог заменить алеута в искусстве промысла морского зверя. Россияне промышляли сивучей, котиков, нерп, лахтаков, каланов на всем протяжении калифорнийского побережья, включая Ферлоны, и, естественно, в этом занятии главными их помощниками и добытчиками были прежде всего алеуты. Несколько неказистый на вид «алеут, когда сидит в своей однолючной байдарке и, разумеется, в своем национальном костюме,— замечает епископ Иннокентий,— совсем другой человек, чем на земле; в то время кажется, что он создан для байдарки, или байдарка изобретена для того, чтобы показать его с самой лучшей стороны».

Утром немного распогодилось, посветлело, хотя поднимавшаяся со стороны калифорнийских берегов сероватая туманная дымка продолжала заволакивать солнце и скрывала от мореходов Матерую Землю. Из-под форштевня, подобно перепелкам, вылетали стаи испуганных морских летучих рыб. Палуба «Инфанты» была буквально усеяна незадачливыми летунами, оглушенными ударами о такелаж. Чаще всего падали они с наветренной стороны борта, под напором восходящих здесь воздушных вихрей. Летучие рыбы, отваренные в соленой морской воде или изжаренные на медвежьем сале, были чрезвычайно вкусны; жаль, что и костлявы они были также до необыкновенности...

Но вот пришел долгожданный день. Мореходы наши, стоя на шкафуте, восхищенно вглядывались в очертания приветливого берега. Покрытые зеленью пологие холмы и долины, а за ними — чаговые леса, дальние оснеженные хребты гор; российская крепость на одиноком, вдававшемся в море в виде полуострова крутом утесе, над которой рядом с крестом православной церкви реял флаг Российско-Американской компании. Легкие суденышки промышленных и алеутов одно за другим врезались в песчаную отмель. Партовые люди выходили на берег, выволакивали лодки, доставали из них снасти, укладывая все тут же на мокром, смешанном с галькой песке. Слышались команды, отдаваемые начальственными голосами передовщиков и байдарщиков. Возвращение зверобоев с опасных морских промыслов во все времена было зрелищем захватывающим.

Когда пробило три склянки, бриг «Инфанта Изабелла» вновь поднял паруса. Горестное предстояло ему плавание...

В Свято-Троицкой церкви шла служба. «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай же с разбойником, и на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом, всея исполняли неописан-н-ны-ный...» Диакон Никострат, протянув свое «...н-ны-ный...», принялся усердно кадить на алтарь.

Стоявший поодаль Трофим Лопотов был занят своими мыслями и никак не мог сосредоточиться на службе. В меру богомолен был приставник, без фанатизма, кликуш не терпел, но службу любил и, когда позволяло время, выстаивал ее всю, от шестопсалмия до сугубой ектений. А тут... «Так воно как дело повернулось... Гишпанцы, значит, на рухлядишку нашу позарились... суденышко «Инфанту» расплоша в полон забрали, болесть им в душу. Для чего токмо, добро прознать бы, голландцу тому отятому, Йорту, в Монтерее потребно было быть? Иль зазря намолвка пришла, не смуток ли то...» — озабоченно рассуждал про себя Трофим. Словно в полусне отстоял он проскомидию. Началась литургия оглашенных, а у него из ума никак не шла та намолвка...

В то самое время, когда диакон Никострат в благоговении к величию таинства, коего он будет служителем и в кое «сами ангелы желают проникнуть», просил Епимаха: «Помолись о мне и помяни