Дорога в два конца - Василий Масловский

Настигали часто думки и совсем уже грустные. Всего перепробовал Казанцев за последние недели. Но горе — оно такое: от него и не убежишь, и не спрячешься.

Люди по-прежнему тянулись к Казанцеву за словом, но он часто сводил разговор на что-нибудь пустяковое, постороннее. И как-то так получалось, что и со старухой своей они делили горе молча. Сидели рядом, думали об одном и том же и тяжко молчали. Старуха ждала ободряющего слова, а оно, это слово, всякий раз застревало в горле, потому что ничего доброго вокруг не было. Особенно после одного случая Казанцев стал еще молчаливее и сдержаннее.

Как-то короткой июльской ночью Казанцев вышел на стук в окно во двор, и высокий, надежного сложения, небритый военный вручил ему тяжелый сверток. Сначала военный подробно расспрашивал про хутора у Дона, о переправах, немцах, итальянцах, семье. Узнал о сыновьях Казанцева, потом только извлек из-под гимнастерки этот сверток. В темноте на крупном зачерствелом в скитаниях лице блеснули воспаленные глаза. «Знамя полка. Из-под самого Харькова несу, отец. Сейчас опасно. Пропасть могу. А ему пропадать нельзя. Жив буду — сам вайду; нет — предъявишь старшему начальству, как вернемся». Зоревой ветер встревожил вишенник в саду. За древними курганами багровело небо — всходила поздняя луна.

В ту же ночь Казанцев, не разворачивая, закопал сверток в курнике.

В поле теперь работали по часам. Выходили в шесть-семь, шабашили тоже в шесть-семь. Сегодня по случаю надвигающегося дождя вернулись пораньше. Сизо-черная ладонь тучи с белым подбоем по краям укрыла уже полнеба. Потемнело, поднялся ветер.

Петр Данилович сидел у раскрытой двери сарая, встал, закрыл дверь, чтоб не задувало.

— Я, мать, должно, наберу оклунок да схожу на мельницу.

— У нас еще раза на два наберется испечь. — Филипповна обернулась от подслеповатого оконца в глиняной стене, где на вбитых в землю кольях был устроен обеденный стол.

— Смолоть, пока возможность. Сама знаешь, какое молотье зараз.

Наспех оборудованная мельница в скотном базу стала для черкасян чем-то вроде клуба, где можно было узнать самые свежие новости. Молоть теперь не возили, а приносили в оклунках, торбочках. Опасались немцев, которые не брезговали ничем и частенько обирали помольцев.

— Валяй сюда, Данилыч, — окликнул Казанцева краснорожий чернобородый знакомец с Хоперского. Сбил на затылок облезлый треух, достал кисет. — Власть у нас строгая зараз, не раскуришься. Чуть чего — норовит шлепнуть. Какие новости? — Косоватый глаз из-под малахая хитровато прижмурился, ожидая.

— Я здорово не прислушиваюсь сегодня, — сказал Казанцев, присаживаясь рядом со знакомцем и беря в руки протянутый кисет.

— А я слушаю. — Знакомец отвернулся, высморкался, вытер пальцы о полу пиджака. — На днях забегал мой квартирант Рудик-немец, или черт его как там. Под Сталинградом хватил, как Мартын мыла. По пальцам показывает — того нет, того нет: «Капут!» За голову схватился: «Папо, папо, Сталинград аллее капут!» Всем, значит, карачун. И показывает — земля горит. «Ой, папо, ой-ой-ой!» — Хоперец пыхнул дымом, прижмурился серьезно. — Слухать надо. Душа отходит. Заметил? Тальянцы потишали, добрее стали и на немцев — чертом. Чуть чего — про немцев: «О-о!» — и головой покачает. Нехорошо, мол, делают.

— Чего хорошего, — вмешался в разговор в замасленном ватнике, мелколицый, в жидкой бороденке, тоже, видимо, хоперец. — Зима в носу свербит.

— Тальянцы — какие из них солдаты, — махнул рукой знакомец. — Народ они квелый. На веселье — мастаки. Свояк из Филоново рассказывал. Сидят, сидят, в карты дуются, вскакивают в трусах — и к пушкам: «По Мамонам! По Мамонам!» Отстрелялись — и снова за карты. Убили не убили кого — не ломают головы.

— А какими они нас в газетах своих показывают! — Мелколицый утопил рыжевато-крапленые глаза в смешливом прищуре, покачал головой. — Наверное, ишо дореволюционные фотографии печатают. Тальянцы сами над ними смеются.

— Не завозно? — К кружку подсунулся рыжебородый васильевец. — Туды его в кочерыжку — на наших землях с оклунками.

— А ты что, кум, бороду отпустил? Да рыжая, в подпалинах. В попы собрался?

— Хе-хе. — Васильевец крутнул головой, усмехаясь, вытер кулаком рот. — У нас же церковь открыли. Ну, Андриан Федотыч, кузнец, огрядной такой мужчина, атаманского росту, и пригласил батюшку мать соборовать. Сам в хату пошел на мать взглянуть, а батюшку на крылечке оставил. И тут, как на грех, цепняк оторвался и на батюшку. Тому куда деваться — крестом и дюбнул. А рука у батюшки, видно, тяжелая, кобель не копырнулся даже.

— Крестом собаку убил? — изумилась баба.

— А то чем же, — задыхался сам от смеха васильевец. — А теперь вы, дуры, будете целовать тот крест.

— Оскоромился батюшка.

— Тай хай вин сказыця с тем крестом, проклятый, — заплавалась баба.

На смех выбеленные, они подошли от сусека с мукой. В широко разинутые воротца база по ту сторону яра желтело на солнце ржанище, темной полоской выделялась межа с обсеменившимися татарником, осотом, полынью. В щели под крышу затягивало горьковатой прелью мертвеющих полей.

— И жеребцы стоялые. Никакая власть на вас не действует, — кольнула взглядом разгоготавшихся мужиков Варвара Лещенкова, молодая солдатка, смелая и самостоятельная женщина. Красноармеец, какого она выручила из колонны пленных, жил у нее недолго. Выздоровел, поправился и исчез куда-то. Есть слух, будто он партизанит на Богучаровском шляху, а к Варваре приходит за харчами. Но о таких делах в хуторе громко не говорили.

Варвара присела рядом с мужиками, сняла с головы платок и, поправив волосы, выжидающе глянула на успевших отсмеяться мужиков.

— Попридавили задницами оклунки и довольны?

— А сегодня, Сидоровна, властя ругать нельзя. А то на шкворку и через перекладину.

— Мне можно, — сама себе разрешила Варвара. Одежка не скрывала ее дородности и женской привлекательности. В глазах мужиков забегали веселые огоньки. Варвара погасила их, сказав: — Да и что за жизнь, ежли у носа все время дуля.

Над крышей проревело, рвануло. От грохота посыпался птичий помет с балок и штукатурка со стен. Из мельницы выскочили. Над хутором низко-низко, чуть не задевая крыши, пронеслись два краснозвездных истребителя. К домам с криком бежали итальянцы.

— Вот они вояки!.. Макаронники!..

— Брали бы давно до рук, раз такие храбрые.

— Придет время — возьмем.

— Ох, дай-то бог ведром по жнитву, дождиком — по посеву!..

На мельнице повеселели. По углам голоса взвились до крика.

— А ты слыхал? — Знакомец зыркнул по сторонам, разгреб пальцами черную бороду, нагнувшись, подался к Казанцеву. — У Осетровки что-то там завязалось. Вторую неделю не затихает. Наши будто на этом берегу укрепились, в Красное Орехово, Гадючье уткнулись.

— Слух был. Их, слухов, зараз как репьев в собачьем хвосте. — Казанцев кашлянул, наклонился пониже.

— У немца под Сталинградом неуправка. А на итальянцев немец не дюже полагается. От Калитвы до Вешек — одни итальянцы, ниже — румыны, а сюда, за Калитвой и до Россоши, — венгры.

— В Галиевке и Перещепном немцы.

— Сколько их! Они все под Сталинградом. Чужаки в заслоне. Я так понимаю: у Гадючьего наши плацдарм держут… Зима наша будет.

Казанцев нетерпеливо шевельнул бровями-крыльями, засопел. Знакомец придвинулся вплотную:

— Как вспомню их, проклятых: летом пьяные, голые у колодца, по хутору, а тут же бабы, детишки. — С хлюпом потянул воздух носом, из угла глаза выкатилась и пробилась меж морщин, сквозь пыль мучную, заблестела на подбородке слеза. — Горланили: «Вольга, Вольга — немецка река!..» А-а… Волга — немецкая река. Як в оморочном сне…

— Нарвут шерсти из них.

— Под Сталинградом будто хвост прищемили им.

— Да вы, Казанцев, ячмень убрали? — стряхивая мучную пыль, от сусека подошел рыжебородый васильевец.

— В скирды поставили.

— Ас нашего пива не попробуют. — Васильевец тяжело опустился на ящик, потянул из кармана кисет. — На корню и зараз. Скотина вытолочила.

— Дурак! И-и, дурак! — махнул на него знакомец с Хоперского.

— Казанцев, очередь прозеваешь! — крикнул мирошник.

— Нам распоряжение — корову сдать с десятого двора, семьдесят штук овец, сало, яйца…

— Ну да, попервам кур сожрали, теперь яйца им давай… — Хоперец такое загнул в адрес немцев с их налогами на яйца, что мужики грохнули смехом, а женщины, отплевываясь и морщась, поотходили в сторону.

К вечеру дождь брызнул, прибил пыль. Полыхая зарницами, тучи ушли по-над Доном, неся над полями и немолочеными хлебами влагу, такую нужную озимым. Но озимых никто в этом году не сеял.

Казанцев, вернувшись с мельницы, поставил оклунок на скамеечку у двора, прислушался. С той стороны, откуда всходила луна, со стороны Осетровки, докатывался гул, будто огромные жернова перетирали что-то. Прошел патруль. Знакомый итальянец в каске выглядел чужим и строгим. Казанцев хлопнул ладонью по оклунку, выпустившему мучную пыль. Итальянец мотнул головой, залопотал что-то товарищу, и они пошли дальше. Казанцеву показалось, что и они поворачивали головы туда, где работали жернова.