Дорога в два конца - Василий Масловский

— Прикуривай, Ганс! Краденый бензин все одно гореть не будет! — пыхал дымок, и солдат хозяйственно убирал «катюшу» в карман штанов. — У тебя, Ганс, вся жизнь на краденом! И душа твоя краденая!

— Ты, Иван, медведь!

Начиналась ругань. Преимущественно на русском языке. Выхолощенный немецкий не имел той крепости слов, какая требуется для объяснения серьезных мужчин.

Утром и вечером обе стороны черпали подальше от окопов нетронутый войною снег.

— Чай будешь пить, Иван?

— Чай, Ганс, чай! Ты и чаю-то по-людски не знаешь, «каву» хлебаешь.

— Иди пей, Иван! Завтра выходной не будет! Командир приехал!

Спускались в землянки, пили чай, кофе и не знали, кого на следующей перекличке уже не будет.

Темпераментные, эксцентричные итальянцы крутили на передовой через усилитель граммофонные пластинки, устраивали вечера песни или дележ хлеба на солдатский манер. Раскладывали там у себя пайки и через усилитель начинали выкрикивать: «Кому?» Первая пайка неизменно доставалась командиру дивизии, потом командирам полков. И так для комбатов, командиров рот, а то и взводов, многих из которых итальянцы знали по званиям и именам.

Утром 20 ноября все кончилось. Обе стороны, не сговариваясь, начали пулеметную разминку, которая перешла в орудийную дуэль. С этого дня война пошла без выходных. Солдаты обеих сторон, хоть и видели войну больше перед своим окопом, общее настроение улавливали безошибочно. Враги поняли, что вторая военная зима будет для них куда труднее первой. Кругом на тысячи километров, укрытая погребальным саваном и скованная морозом, чужая земля, люди, которых они грабили и принесли им столько горя. Красноармейцы же чувствовали близость праздника и на своей улице. Ходили, распрямив плечи и держа голову повыше.

— Придет час, курощупы, достанем своею рукою! Распишем всех, кого в Могилевскую губернию, кого райские сады стеречь да греть кости у ключаря Петра!

Немцы не кричали больше: «Иван, буль-буль!» Бормотали свои тощие ругательства и вжимались в приклады МГ-34. На левом берегу, словно дразня, ходили в полуоткрытую, и потерь было мало. В иные минуты, видно, как вода, огонь, мороз не берут человека, так и пуля.

Сало прошло, и Дон стал. Красноармейцы переходили теперь Дон по льду каждую ночь. Немцы покоя лишились совсем. Самарь продолжал жить в погребе. Натаскал туда побольше соломы, как кабан, для тепла зарывался в солому. На Егория, числа 25 ноября, проснулся утром, от тяжелого сопения и скрипа лестницы. В погреб спускался лысый немец. Мешки под его глазами обвисли, стали черными. Немец сел на белую по пазам от плесени кадушку, перевернутую вверх дном, долго сидел, зажав голову в ладонях и упираясь локтями в колени. Плечи его вдруг затряслись.

— Сталинград так, Иван. — И сделал руками движение, будто обнимал кого. — Ай-ай-ай! — не дождался ответа и полез из погреба.

Дня через три лысый спустился опять в погреб и, дрожа и заикаясь, рассказал, что минувшей ночью русские троих из соседней землянки увели за Дон. У элеватора есть убитые.

— Уходи, Иван. Сильные бои будут. И дом капут, и ты капут. Уходи. Новый командир батальона. Дисциплина.

Самарь проводил «доброжелателя» по лестнице, из свалянной в войлок бороды желто блеснули зубы.

Ни в саду, ни в огороде стеречь уже было нечего. Картошку какую выкопал, а какую мороз заковал да снег укрыл в землю. А дом? Как ты его убережешь?.. Снаряду или бомбе грудь не подставишь. Самарь забрал котелок свой и ушел к семье в Вервековку.

Глава 3

— Что за глубина — узнай прежде. Ты, Казанцев, моложе всех. Нырни-ка…

— С пару зайдет, не то судорога схватит.

Саперы нерешительно топтались на берегу, поглядывали на стеклистый ледок закраинцев. Вид у всех напряженный и скрытно сконфуженный. В воду лезть никому не хотелось.

— Все равно нужно кому-то лезть. Переправа должна быть, — оправдывал свое решение молоденький лейтенант, командир взвода саперов. — Лодки нет, а время не ждет.

Голос у лейтенанта неуверенный и звучит обиженно и по-мальчишески звонко.

Казанцев начинает быстро раздеваться, запутался в завязках кальсон.

— Рубаху не сымай!

— Шинелю сверни, не выхолаживай!

Дружно подают все советы и с удовольствием чувствуют на себе сухую и теплую одежду.

Андрей нырнул с разбега, выскочил, как лещ из ухи, снова ушел под воду. Тяжелую стылую волну вязала неводная мережа пены, бело вспыхивали обмороженные гребешки. Андрей замерял глубину в нескольких местах, погреб к берегу.

— Тут, товарищ лейтенант, где по шею, а где и с головой. Есть места — колокольню утопить можно. Теперь я эти кручи по лету вспомнил, — стуча зубами, Андрей выбрался на откос, измазался весь в песке.

На него накинули шинель, полами полушубков стали растирать ноги, грудь.

— Придется к перекатам лодочную переправу подвигать.

— С Москаля проглядывается дюже.

— Тогда за бунты.

— Эх, стакашек бы сейчас Казанцеву — и как из баньки.

— На квартире все согреемся.

Весь день в бескровном сумеречном свете за холмами лениво погромыхивало, будто кто ворочался спросонья. Уже затемно лейтенант дал команду взять убитых и идти в село.

Убитых Блинова и Баранова несли по очереди. Баранов еще утром подшучивал над пехотным поваром Овсеичем, благополучно вернувшимся с плацдарма. Овсеич, украинец-западник, в том же дворе, где квартировали и саперы, целый день кормил лошадей, варил пищу, а ночью отправлялся с кухней на плацдарм. Всякий раз перед поездкой Овсеич стонал, жаловался, а вернувшись, сообщал хозяйке дома: «Слава богу, тетя Таня. Жив остался». И, не обращая внимания на насмешки, крестился в угол на образа. «Ох, поймают тебя итальянцы с кашей», — сказал ему сегодня утром Баранов. И вот Баранова самого уже нет, а Овсеич кашу варит и завтра утром снова будет креститься на образа.

И убило по-дурному, шальным осколком. Немцы били с Москаля по Верхнему Мамону, километров десять выше по Дону. И вдруг в самую середину моста.

Блинов и Баранов были мертвыми пока только для тех, кто их нес, а для тех, кто их ждал, они были еще живыми.

Жуя что-то на ходу, навстречу кучкой прошли разведчики.

— Как там?

— Как и вчера. У макаронников в Филонове праздник святого какого-то: весь день молчат, — ответили им, не задерживаясь.

Блинова и Баранова положили в сарае: хоронить завтра. Сами пошли в тепло натопленной избы. У порога зябко топтался часовой.

— Завтра в Калач кого-то из вас, ребята, — сказал он.

На кухне и в горнице духота, накурено. Слепо мигали фитили в снарядных гильзах. По углам спали вповалку. За столом налаживались ужинать.

— Мы думали, не придете, нам больше достанется! — гаркнул вошедшим один из сидевших за столом.

— Пайку Блинова и Баранова можешь слопать.

В избе смолкли. Под окнами хлопал рукавицами часовой, в коптилках потрескивали фитили на солдатских портянок.

— У нас дня без похорон не бывает. Чем мы виноваты? — оправдывались собравшиеся ужинать.

— Сымай полушубки, помянем. — Жуховскнй долго сопел, раздеваясь, устроил валенки сушиться у печки.

— Казанцеву плесни поболе. Крестился в донской иордани.

— Плесну, плесну. Двигай скамейку. — Жуховский отыскал свой мешок, порылся, выложил на стол банку свиной тушенки — второй фронт, — копнулся еще, достал головку чеснока, поднес к носу, закатил глаза. — Мамочки, как на праздники. Даже шашлыком пахнет. — Стукнул головкой о стол. — Всем по дольке.

Аппетит на холоде за день нагуляли, ели шумно, жадно, переговаривались и смеялись. Андрей сомлел в тепле от еды, пил чай.

— А что думают они, что и мы будем у них? У немцев, на их земле, — сказал он вдруг.

За столом переглянулись, стали почему-то отряхиваться, мышцы на смуглых от мороза лицах поослабли, появились улыбки.

— Ну этого они не поймут, пока по башке не стукнем.

— Когда стукнем — поздно думать.

— Ребята, а ить хлопцев положило, когда мы с вами болтали тут, — сказал один из саперов, остававшихся дома.

— Ага, я еще сказал, как дверь открылась: наших, должно.

— Ты молчи! — зыркнул первый. Щетина на впалых его щеках и упрятанные под глубокие надбровья глаза замерцали в свете коптилок.

— Наливай, Жуховский. Помянем и Спинозу заодно, крестного Казанцева.

— Август многих сожрал и не подавился.

— Смерть не шутка. Помирать с толком надо.

— Во, греб твою в железку, — судьбинушка!

В углу на соломе заворочались. Поднялся и сел мятый старик с козлиной бородкой и в очках в железной оправе. В расстегнутый ворот короткого пальто выглядывал перекрученный синий галстук в горошек. Старик прокашлялся, оглядел, щурясь, сидевших за столом, засобирался.

— Заспался я у вас. Бабка беспокоиться будет.