Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов - Валентин Фалин

Возможно, Рузвельт верил сплетням, что немцы живут впроголодь и грезят восстанием. Но не позднее чем с поражением Франции – скорым, сокрушительным, унизительным – президенту открылось, что Гитлера не остановят ни уговоры, ни подачки, ни предупреждения, что на него способны подействовать только сила более мощная, чем имелась у рейха, решимость более несгибаемая. В сознании Рузвельта забрезжила концепция, которая позднее примет вид формулы «безоговорочная капитуляция агрессоров».

В программной речи по радио, произнесенной 19 июля 1940 года, четыре месяца спустя после «миссии Уэллеса», Рузвельт отверг мир с Третьим рейхом на основе переговоров, поскольку он «будет продиктован теми же трусливыми соображениями, которые продиктовали капитуляцию в Мюнхене, то есть страхом перед силой нацистов и опасением того, что, если эта сила будет ликвидирована, Германия перестанет играть роль буферного государства между Россией и Западом»[318]. Здесь и отбой, что касается Германии, умиротворению, и размежевание с мюнхенцами из числа демократий (не исключая американских), и становление «нового курса» во внешней политике отныне не только в теории.

Эту эволюцию могли стимулировать данные о заинтересованности Гитлера в сговоре с Англией. Но если даже допустить маловероятное, что такие данные выпали из поля видимости администрации, Рузвельт и его советники должны были задуматься над загадкой Дюнкерка, связать воедино позволение британскому воинству эвакуироваться с континента и последовавшие за этим дипломатические демарши Берлина.

19 июля 1940 года Гитлер предложил англичанам выход из войны на условиях признания совершенных Германией захватов и, между строк, сплочения сил Запада в борьбе с общим противником. Последнее, во избежание недопонимания, пояснялось через Ватикан[319]. В дневнике германского морского штаба (21 июля 1940 года) упоминается «влиятельная группа» в Англии, интересовавшаяся деталями мирного урегулирования с Германией.

Угрозе вторжения на Британские острова – операции «Морской лев» – был придан внушительный вид в августе – сентябре 1940 года, после того как Черчилль, пришедший на смену Чемберлену, не откликнулся на прощупывания Гитлера. Под этот план со всей Германии и оккупированных стран было собрано (и частично приспособлено к плаванию с людьми и военной техникой на борту по тихой воде) около 4000 судов, барж, буксиров, катеров. Расчет количества транспортных средств производился из задачи высадить в первые два дня 138 тысяч человек и в последующие двенадцать дней еще 110 тысяч офицеров и солдат[320]. Но Гитлер никак не связывал себя формальным решением действительно показать флаг на британском берегу. Перенося сроки «10-дневной готовности» с августа на сентябрь, с сентября «до более поздней даты», он давал указания Редеру «сохранять угрозу вторжения, даже если самого вторжения не будет».

Последнее распоряжение фюрера касательно «Морского льва» пришлось на 24 января 1944 года с отнесением даты начала исполнения на двенадцать месяцев[321]. Все вернулось на круги своя. Генералы ворчали, стоило ли отвлекать столько сил и материальных средств на проект, задуманный как «средство политического давления», чтобы повысить восприимчивость Великобритании к предлагавшемуся ей из Берлина миру. Свою роль прикрытия подготовки к нападению на Советский Союз «Морской лев» давно отыграл.

Британским государственным деятелям, историкам, публицистам нет нужды изобретать «поворотное значение победы» на Ближнем Востоке, в Северной Африке или где бы то ни было еще, когда в их активе есть такой неоспоримый и, с точки зрения воздействия на ход мировой войны, неоценимый успех, как выигранная «воздушная битва за Англию». Это было – без натяжек и передержек – первое поражение гитлеровской военной машины, первый сбой в стратегии блицкригов, первое вынужденное отступление, смешавшее не просто графики отдельных операций. Нацистам пришлось перетасовывать стратегические приоритеты в концепции завоевания континентального и глобального превосходства.

При характеристике здесь происшедшего и совершенного не претенциозно звучит понятие «перелом». Британцы вправе, кроме того, добавить: Англия отразила атаки «Адлера»[322] в противоборстве с агрессором один на один. Офицеры, сержанты, солдаты – все, кто держал в трудную осень 1940 года на своих плечах английское небо, – исполнили свой национальный долг. Им, не дозволившим обрушить это небо на землю, выпало высечь первый верстовой знак на долгом тернистом пути к общему триумфу объединенных наций.

В великом познании, утверждают французы, много печали. Если бы рядовые защитники Великобритании военных лет ведали, как редко призывы к стойкости, героизму, самопожертвованию, адресованные им, политики обращали к самим себе, печалью дело бы не обошлось.

Во всякой войне и в каждой стране, ее ведущей, слова и цифры униформируются не меньше людей. Положение обязывает политиков мыслить на несколько темпов вперед и непрерывно пропускать через себя варианты развития, не предназначенные для видимого, переднего края. Камень преткновения, однако, не в этом. В политике, как и в искусстве, решает чувство меры. При его дефиците и тем паче отсутствии все может мгновенно превратиться в свою противоположность: гибкость – в беспринципность, сомнения – в раздвоение души, двоедушие – в предательство самого себя и дела.

Поэтому не обойтись без тщательной и многократной инвентаризации и ревизии военного наследства – клятв в верности, заверений в дружбе, обязательнейших из обязательств. Положение и должность, имя и репутация – ничто не страхует от сюрпризов, большей частью, к несчастью, во вкусе циников и отпетых пессимистов.

Объявление войны было для многих тори чем-то вроде, повторим, последнего «серьезного предупреждения» Германии. Замиряться в октябре – ноябре 1939 года, по горячим следам «польского похода», мешала взбудораженность общественного мнения. В декабре полегчало – появился новый громоотвод: СССР напал на Финляндию. А множившиеся симптомы нежелания французов воевать с «главным противником» и вовсе побуждали доверять сакраментальный вопрос – «быть или не быть» – уже не только дневникам, но и озадачивать им коллег по военному кабинету.

Где-то в канун Рождества прошла первую пробу формулировка: любые идеи (предложения) достойны изучения, поскольку они служат сохранению свободы и независимости Британской империи. Инициатором новых раундов дискуссий был Галифакс.

С оккупацией вермахтом Норвегии и Дании споры получили подпитку. После 10 мая 1940 года они велись беспрестанно с упором на качество условий, которые можно выторговать у Гитлера. Условий для Британской империи, а не для кого-то еще. Галифакс, Чемберлен, Батлер и ряд других министров отстаивали тезис: было бы глупо не принять условий, которые не угрожают свободе и независимости Великобритании. Черчилль допускал возможность определенных жертв для сохранения в неприкосновенности «существенных элементов нашей (британской) жизненной силы».

Какие элементы и что понимать под неприкосновенностью, Черчилль не уточнял. 25 мая 1940 года он озадачил кабинет неожиданным маневром: отпадение Франции как союзника не катастрофа, оно может быть компенсировано экономической и финансовой поддержкой США, при наличии такой поддержки Англия в состоянии противостоять германской агрессии.

Как, однако, поступить, если французское правительство односторонне прекратит вооруженную борьбу: рвать союз с Францией, подождать, чем кончатся ее переговоры с Германией, или самим примоститься к этим переговорам с какого-нибудь бока? Был ли Дюнкерк невидимыми нитями связан с бурными дебатами в британском кабинете, достигшими своего апогея 26–28 мая, на которых определялся дальнейший курс Англии в войне?

Вне сомнений, личный приказ Гитлера, отданный в полдень 24 мая Рундштедту: остановить войска в 24 километрах от Дюнкерка и тем позволить эвакуацию личного состава британского экспедиционного корпуса[323], – был продиктован преимущественно политическими расчетами. Попытки замкнуть это критически важное решение на оперативно-технические обстоятельства не выдерживают проверки фактами. Выпадение из войны Франции избавляло англичан от обязательств перед неудобными союзниками. Сама Англия де-факто разоружалась: ее солдаты и офицеры отплыли домой без оружия и техники. Оставалось подбить бабки, вскинув длань не для нацистского приветствия, а для почти дружеского рукопожатия через Канал.

Доведенные до сведения англичан условия прекращения состояния войны, по некоторым данным, перекликались с идеей партнерства при наведении «стабильного порядка» в Восточной Европе. Заминка в реагировании Лондона могла сойти за некое обнадеживающее предзнаменование, приглашавшее еще до подписания перемирия с Францией в Компьенском лесу заняться прикидками, как быстрей разделаться с СССР. Первоначально Гитлер примерял вариант – немедленная переброска соединений вермахта с запада к советской границе и практически с колес наступление по всему фронту. Внешний предлог – включение в состав Советского Союза трех Прибалтийских республик несовместимо с договоренностями 1939 года и является угрозой рейху. Йодль и затем другие генералы убедили фюрера в неосуществимости подобного замысла.