Слушать в отсеках - Владимир Тюрин

— Сошли, Саша! Сошли!

— Сошли, старшина. Место б только не забыть. А то будут дела. — И посмотрел на Мартынова: — Давай постою на штурвале. Ты спустись, успокой. Мне-то неловко: облаял я ее. А потом беги к Володьке, отожмись.

…У контрольного причала их ждала санитарная машина. Пожилой мичман, дежурный по КПП, прошел на катер и удивленным взглядом осмотрел Мартынова:

— Откуда это ж ты, голубок сизокрылый? Мы тебя еще через час ждали и вообще не с той стороны. Никак, через камни перебрался? То-то госпитальные говорят: нам позвонили — не позже чем через час будут. Держись, голубь, влупят тебе по первое число. Ты же знаешь, что там ходить нельзя.

С причала на катер спрыгнула жена рыбака. Она подбежала к Мартынову и неловко поцеловала его в щеку:

— Спасибо тебе. И от детей наших спасибо. А ты, начальник, не стращай: «держись», «берегись»… Мне он мужа спас и отца для детишек наших. Понял? Я до вашего самого большого начальства дойду. Ребята вона, в лед-воду ныряли, бочки сгружали. А ты: «берегись», «стерегись»!

— Это еще какие бочки?

Женщина осеклась, подобрала юбку, ловко взобралась на причал и заторопилась к машине.

— Селедку мы, товарищ мичман, сгрузили. За ней надо идти. Разрешите?

— А как тебе не разрешить? Жми. Помочь не надо?

— Если б пару моряков — неплохо было бы.

И снова застучал катер, Мартынов прислушался — хорошо идет: дробно и весело. Поворот — и за скалой скрылся разноцветный рой городка. Еще поворот — и совсем недалеко впереди замигали буйки. Горев начал стягивать куртку.

— Саш…

— Чего, Саш? Моя очередь. Да и не осилите вы с Володькой бочки из воды поднимать. Я-то поздоровей вас буду.

…Дежурный по береговой базе кончил разговаривать но телефону, поблагодарил кого-то, повесил трубку и взглянул на вошедшего Мартынова.

— Ну и что?

— Товарищ капитан-лейтенант, груз доставлен благополучно. Я нарушил правила судовождения в гавани.

Дежурный рассмеялся:

— Все уже знают. Вот только что звонили из госпиталя — вовремя ты доставил этого рыбака. Прооперировали. А что с тобой делать: то ли наказывать, то ли спасибо сказать — начальство утром решит.

— Разрешите идти?

— Иди… Кстати, в пять утра будь готовым: пойдешь на хлебозавод.

Мартынов вышел от дежурного, спустился к трапу, ведущему на пирс, и заглянул вниз. Там, далеко внизу у еле заметного сейчас пирса, стоял в темноте его отсюда невидимый катер. «Ну что ж, за хлебом — так за хлебом…» — почему-то без привычной за последние месяцы тоски подумал Мартынов, бывший боцман подводной лодки «С-115», а сейчас — старшина разъездного катера РК-2649.

ТРЕВОГА

Константин Владимирович вдруг увидел закат и удивился. Не закату самому. Удивился мичман, что никому до заката не было дела. Инженер-механик вылез на мостик покурить и заливал какую-то очередную веселую байку. Командир, старпом и даже вахтенный офицер, отвлекшийся от дела, сочно и разноголосо хохотали.

Лодка только что всплыла и в тихой торжественности скользила между вздыбившихся из воды скал и сопок. На западной стороне губы, куда уже не доставали лучи закатного солнца, обрывистые бока каменных глыбин казались темно-синими, гладкими, а спокойную алость скал, что торчали напротив, изрезали черные провалы трещин.

«Больные камни, — тоскливо подумал Владимирович, — совсем ветхие. Ишь как их, бедолаг, разделало время…» По обрывам скал змеились коричневой плесенью, падая вниз до самого подножия, следы родничков, пробуравивших казавшуюся неприступной твердь: плачут камни…

Скупо обласканные предзакатным солнцем скалы стояли притихшие, будто обреченные. И у Константина Владимировича, человека деловитого, бесконечно далекого от лирики, вдруг засаднила душу жалость к этим камням. И удивился он: как же никто не видит этой печали угасания дня?

За пятьдесят лет жизни он насмотрелся на закаты и восходы достаточно, правда всегда как-то походя, не останавливая на них своего внимания. Здесь, в Заполярье, они бывают только весной и осенью. И поэтому в памяти у боцмана остались либо лета, либо зимы, когда ты или круглые сутки видишь все, или опять же круглые сутки хоть глаз коли. А видеть надо всегда, на то ты и рулевой-сигнальщик. Не пришло ему в голову, что нынешнее прозрение его — не что иное, как созвучие его душевного состояния с тихой печалью природы.

Прохоров прощался со своей подводной лодкой, которой отдал без малого пятнадцать лет. Приказ об его увольнении подписан был еще две недели назад. Друзья и товарищи Владимировича уже успели выпить у него дома по «отвальной» чарке. Жена даже билеты на самолет заказала… Но лодка уходила для отработки боевых элементов в море, и мичман попросил в последний раз взять его с собой. Отказать ему в просьбе у командования духа не хватило.

И вот он стоял у штурвала управления вертикальным рулем, привычно бросая взгляд то на картушку репитера гирокомпаса, то на указатели положения руля. А когда впереди забелели новехонькие дома базы, мичман вдруг осунулся, сник.

— Право руля, — приказал командир.

Надо было бы отрепетовать команду, но мичман промолчал. Командир бросил удивленный взгляд на боцмана, но увидел, что его приказание выполнено, и улыбнулся, подумав про себя: переживает старина.

Владимирович был давно уже и мичманом, и боцманом, когда командир совсем еще зеленым лейтенантом пришел на их лодку. Теперь он уже капитан второго ранга. Летят годы-то… Владимировичу в последнем двухмесячном походе стало совсем худо — сердце не выдержало нагрузки: все время под водой и под водой, по готовности один. И боцман свалился.

Впервые тогда стало страшно мичману. Не боялся он, когда над головой рвались фашистские глубинные бомбы. Не до страху было — в руках у боцмана горизонтальные рули. Не было ему страшно и после, хотя всякое случалось. На то она и служба на подводной лодке. А в этот раз боцман лежал на своей койке и осязаемо, хоть руками щупай, чувствовал, как страх пеленал его. Не смерти он боялся. Страшно стало от другого: уж очень много недоделано дел, все как-то было недосуг. На лодке у боцмана работы всегда сверх головы, и когда думать о своих заботах? О том, что дочь уже в институте и все еще не пристроена, живет в частной комнате, о том, что у них с Дусей так до сих пор нет нигде своего жилья, кроме как здесь, в далеком заполярном гарнизоне…

Послушная рукам старого боцмана, лодка шла в его последнюю гавань. Владимирович пошарил глазами по домам, разбросанным на склонах сопок, нашел свой, отыскал окна их с Дусей квартиры и опять с тоской подумал: в последний раз. Все сегодня делалось в последний раз.

Вот и последняя его швартовка. Подан носовой, заведен кормовой. Боцман выполнял команды, перекладывал руль, все делал с привычной уверенностью, но совершенно отрешенно, весь погруженный в тихую, но до боли острую печаль.

— От мест отойти! Личному составу построиться на кормовой надстройке.

Дробно загромыхали по металлу матросские ботинки. Владимирович занял свое место в строю, так и не задумавшись: зачем строят?

— Товарищи подводники, мы сегодня прощаемся с ветераном корабля…

«Прощаемся… Прощаемся…» Со сжавшимся сердцем мичман шел вдоль строя, пожимал руки морякам, что-то им говорил, что-то желал и совсем незаметно для себя оказался у трапа. Он поставил на трап ногу и вздрогнул от неожиданности: за спиной услышал раскатистое:

— Сми-и-рно-о!

Строй замер. Командир приложил руку к пилотке. Владимирович знал, конечно, что надо подать команду «Вольно». Но растерялся — не положена этакая честь ему, простому мичману, — и, обернувшись, смущенно произнес:

— Да что вы, товарищ командир…

А когда сошел на пирс, вновь душу свело судорогой: ведь такое раз в жизни, вроде как ружейный залп над могилой.

К себе на третий этаж Владимирович забирался, как никогда, трудно. Даже остановился между этажами дух перевести. Остановился и вспомнил, как еще несколько месяцев назад взлетал домой одним махом. «Старею…» И вспомнились алые в черных шрамах скалы.

Евдокия Филипповна дома мужа не приветила, была не в духе. Она уже сообщила дочери, что вылетают, договорилась с начальником политотдела насчет машины до аэропорта… И вот на тебе! Снова нелегкая унесла! С морем прощаться. Будто за три десятка лет не надоело!

Жизнь ее с Костей ну никак нельзя было назвать сладкой. Правда, Костя никогда не пил лишнего, любил ее, дочь, но… Как привез ее в Заполярье, так и по сей день здесь. А она и поныне не только не полюбила суровые эти места, но даже не привыкла к ним. Тяготили ее, домоседливую, эти вечные переезды, мотания из базы в базу. Не успеешь получить жилье, обрасти на месте, как снова снимайся, скручивай тюки, набивай чемоданы. Да и сам он все время в море.