Слушать в отсеках - Владимир Тюрин

А в последнее время все чаще и чаще стала посасывать душу мечта о своем домике где-нибудь поближе к югу, к теплу, где по ночам над самой головой висят большие мерцающие звезды. И до мечты этой было уже рукой подать, вот она, рядом, день, два…

Потому Евдокия Филипповна, открыв дверь мужу, только сердито бросила:

— Наплавался? — И поспешила на кухню готовить ужин.

Он молча бросил фуражку на вешалку, прошел в комнату и огляделся. Дуся всегда умела уютно обустроиться. Сейчас же комната, из которой исчезли занавески, скатерки, салфетки, выглядела какой-то ободранной, бесприютной. Владимирович тяжело сел и понурил голову, крепко сцепив шишкастые, в узлах вен, руки. Таким и застала его Евдокия Филипповна, ссутулившимся, будто подстреленным.

— И чего ты убиваешься? Вон погляди на себя. На этих лодках ты и поседеть, и поплешиветь успел. Старый уж, а все как дитя малое — цацку ему подай, лодку… Пора и о себе подумать, чай уже и Верка заневестилась, а все по чужим дворам мыкается.

Привыкла видеть она мужа всегда при деле, постоянно чем-нибудь занятым по хозяйству. А сейчас он сник, сломался, и ей вдруг стало жалко его. Она подошла к нему, обняла сзади и прижалась щекой.

— Ладно… Ладно… — проворчал Владимирович, слабо пошевелив плечом.

Остаток вечера прошел за сборами. Утром улетать. Спать легли далеко за полночь. Он — в своей комнате, жена — в своей: как приохотился Владимирович к храпу по ночам, так отселила его Евдокия Филипповна спать в столовую.

Спал он чутко, часто просыпаясь от собственного храпа. Первым и услышал он среди ночи довольно робкий звонок у двери. Проснувшись, не удивился — за долгие годы службы привык к ночным звонкам. Его беспокоило единственное — не разбудили бы Дусю, она плохо засыпает.

Сунул ноги в шлепанцы и заторопился к двери. Открыл ее, не спрашивая, кто за ней стоит: жуликов здесь отродясь не бывало, а женщина в такое позднее время не придет. «Ясное дело, вызывают по тревоге. Уволить — уволили, а из списков по оповещению вычеркнуть забыли», — догадался он.

— Товарищ мичман, тревога.

За дверью с ноги на ногу переминался совсем молоденький матросик.

— Учебная? — Матросик пожал плечами, а Владимирович, как был в одних трусах, прошлепал к окну в подъезде, выглянул наружу и облегченно вздохнул: — Учебная.

Вдоль дороги к штабу светились фонари, да и в самом штабе свет не был замаскирован. Опытному человеку эти два обстоятельства о многом говорили. Он подошел к оповестителю, положил руку ему на плечо и раздумчиво повторил:

— У-чеб-на-я… И вообще, я теперь уже не мичман, а гражданин Прохоров Константин Владимирович… Утром улетаю… — Он похлопал себя по груди, по тому месту, где у кителя должен находиться внутренний карман. — Вот так-то, дружок.

Вернувшись в комнату, он прислушался — не разбудили ли Дусю — и сел на диван, до сих пор еще хранящий тепло. Затем снова забрался под одеяло, блаженно распластался под ним, но какое-то странное беспокойство овладело им. Что-то внутри напряглось и замерло. Сон смяло.

Мичман бессознательно протянул руку за брюками, медленно сунул одну ногу в штанину, другую… В голове билось: «Идти или не идти? Идти или не идти?» А руки двигались все скорее и скорее, как и обычно по тревоге. И голова так еще не додумала, не решила, идти или не идти, а он на цыпочках уже вышел в коридор и впотьмах нащупал фуражку. По лестнице вниз он бежал.

Густая темнота обложила поселок. Света в штабе не было, выключены были и фонари на дороге. Лишь в жилых домах кое-где светились окна, там подводники собирались по тревоге. Владимирович насторожился — учебная ли? — и прибавил шагу. Впереди кто-то споткнулся и громко выругался. Прохоров узнал начальника склада мичмана Кухтелева, окликнул его:

— Ты чего это, Егор, матюкаешься?

Кухтелев подождал Прохорова.

— Заматюкаешься тут… Какую ночь без сна: то одну лодку в автономку провожай, то другую встречай, то опять же — тревога…

Чем ближе к воротам подплава, тем больше густел поток людей. Он тек через проходную, молчаливый, сосредоточенный. Лишь приглушенный гул прогреваемых дизелей нарушал оцепенелую тишину, сковавшую бухту.

Все это: и ночные сборы, и ворчание Егора, и неровная в темноте дорога, и угрюмое сопение торопившихся невыспавшихся людей, и шум пробуждающихся лодок — все это было настолько близким, неотрывным от его жизни, что Владимирович напрочь забыл об увольнении в запас, об утреннем отлете. Он протиснулся в дверь надстройки своей подводной лодки, вскарабкался по узенькому трапу на мостик и поискал в потемках командира. Тот стоял, облокотившись на репитер гирокомпаса, и курил в кулак.

— Товарищ командир, мичман Прохоров по тревоге прибыл.

Командир сначала опешил — вот уж не ожидал так не ожидал! Вскинул голову, зажал в кулаке светлячок сигареты и крякнул от боли:

— А-а… черт! Что, не выдержал? Старый конь услышал боевую трубу?

— Не выдержал, товарищ командир.

Владимирович нырнул в люк. Ночь оживала перекличкой сирен, тифонов, людскими голосами.

ПЕРВАЯ БОРОЗДА

Еще толком и не раззорилось, когда старшина Панкин блаженно, с хрустом потянулся и разом, как будто и не спал, открыл глаза. Да и до сна ли было? Вчера он получил приказ сдать свою группу сержанту Коломийцу, а самому с вещами прибыть в штаб батальона, разместившийся в районном центре. Наконец-то пришел черед и их году возвращаться к домам. Отвоевались! От звонка до звонка промолотил на передовой Виктор Иванович войну — и ни дня в госпитале. Всем, да и самому на удивление не получил он ни одной царапины. Вроде бы я повезло, а посмотреть с другой стороны — какое уж тут везение: многих вон подранило и после госпиталя побывали они дома. Панкин же не видел свою Лизу и сына почти шесть лет, забыл и какие они. Сашка небось уже с отца вымахал.

Вот почему проснулся Панкин ни свет ни заря. Теперь лежал с открытыми глазами, до макушки захлестнутый счастьем, и боялся пошевелиться — не спугнуть бы его, не расплескать.

В маленьком, только голову просунуть, оконце заголубело утро. Из-за рядна, перегородившего приземистую, собранную из блиндажных бревен и горбылей избу, вышел Тимофеич и осторожно, но ровно настолько осторожно, чтобы все-таки разбудить старшину, подсел к нему на топчан.

— Командир, пора… Петухи вон давно пели…

Были они ровесниками, обоим недавно за тридцать, но рядом с рослым, гладким Панкиным смотрелся Тимофеич щуплым мальчонкой. Лежа на спине, старшина одной лапищей сгреб Илюхина поперек тела и придавил его к себе.

— Брешешь ты все, Исай Тимофеич, нету у тебя никаких петухов. Один только у бабки Ермолаевой, да и тот безголосый и кривой, — сказал и осекся: у Тимофеича тоже не было одного глаза.

Но Тимофеич не обратил на это внимания — успел уже привыкнуть, да и настроение было не для обид. Он лишь беззлобно проворчал:

— А на кой леший ему голос? Топтать некого, будить опять же некого… Люду на деревне — сам знаешь — старики, старухи и мы, обрубки. Колхоз, растак его…

— Чегой-то ты прямо в исподнем к человеку пошел. Стыдобы у тебя, что ли, нет? — В голосе Кати, жены Тимофеича, хотя и старалась она говорить строго, не слышалось ничего, кроме материнской нежности.

Панкин вспомнил их первую встречу. Только к вечеру отыскали они эту деревушку со смешным названием Куриный брод. Обочь по-весеннему непролазной от грязи дороги торчало десятка два черных печных труб. Некоторые из них уже успели обрасти корявым жильем, другие же так и стояли, ожидая своих хозяев. Над одной из избенок слабо трепыхал когда-то красный, а теперь вылинявший и дождями выполосканный флаг. Оставив солдат в машине, комбат и Панкин направились к этой избе.

При лучине за добела выскобленным столом сидели мужчина и несколько женщин. Когда мужчина повернулся к вошедшим и тусклый свет упал ему на лицо, Панкин подумал: «Эко изуродовало мужика». И привычно рассудил: «А смерть-то рядом была». И впрямь рядом: пороховой чернотой забросала все лицо и, оставив глубокий шрам на щеке, выстебала глаз.

— Майор Гергвадзе, — представился комбат. — Нам бы… — спросить председателя он не решался — какое тут председательство в этакой нищете, — кого-нибудь старшего, что ли…

Комбат уже полгода как вернулся из Германии на Родину, и его до сих пор бесило, что там под острой черепичной кровлей стоят нетронутые войной сытые дома, а здесь — лачуги, землянки и горькие печи да трубы, поросшие бурьяном. Будь его власть — все бы перевез оттуда, оставил бы им вот такую же разруху — чтобы и внукам в память было.

— Председатель колхоза Илюхин, — поднялся мужчина и, догадавшись, обрадовался: — Саперы?! К нам?! Разминировать?!

— Да, товарищ председатель. К вам. — Комбат шагнул от двери и протянул руку, но Илюхин, словно не заметив ее, отодвинулся дальше в тень.