Львив - Юлия Мельникова

Все во власти Аллаха, и армянская служба доставки тоже.

23. Леви объясняется с пани Сабиной. Львов, 1675 год

Этот разговор должен был состояться еще раньше, но осада Высокого Замка перенесли его на осень. Именно тогда, когда зеленые листья дикого плюща на Кальварии стали бордовыми и выпустили мелкие ядовитые гроздья ягод, туда пришли Леви и Сабина. Вредный львовский змей поворызник, скелет собрата которого едва не стоил им жизни, поспешил отползти в сторону. Сейчас не время мешать влюбленным — решил он и спрятался в уютную ямку. Птицы внезапно перестали петь, когда, приподнимая длинный подол шелкового платья, пани Сабина из рода Пястов взбиралась на Кальварию.

Леви Михаэль Цви уже ждал ее.

— Осман-бей! — сказала Сабина, — посмотрите, какой вид на Львив!

— Да, вид замечательный — улыбнулся Леви. — Но вы еще лучше, моя ясновельможная.

Сабина вздохнула. Помните? Обещали раскрыть мне тайну?

— Помню. Но сначала я скажу, что давно и безнадежно люблю вас, пани Сабина. Никогда еще мне не доводилось встречать такую прелестную шляхтенку. И очень жаль, что нам не суждено быть вместе — прибавил Леви.

— Но… я тоже люблю вас, Осман-бей!

— Я не Осман-бей. Меня зовут Леви Михаэль Цви.

— Цви?! — пани Сабина очень удивилась. — Вы родственник того самого Шабтая Цви?!

— Да, пани. Наши отцы родные братья. А по одной из линий семья Цви пересекается с царем Давидом. Если кого и ставить на иерусалимский престол, то кроме меня и Шабтая никого не найдете. Мы одни такие остались, всех остальных мальчиков из рода Давида убил выродок Ирод, сын раба и к тому же гой. Вы, наверное, припоминаете эту печальную историю?

— Припоминаю — ответила Сабина. — Но почему вы называете себя турком?

— Сложно сказать — смутился Леви. — Вы часто говорите, что можете претендовать на польскую корону? Стыдитесь этого, стесняетесь?

— Иногда, — призналась польская аристократка, — тяжело ощущать свою избранность. Все вокруг плебеи, а ты — голубая кровь.

— Вот и я не люблю в этом признаваться. Царство мое принадлежит султану, дворец разрушен, корону и то переплавили. Какая уж мы аристократия! — сказал Леви. — Турком, знаете ли, проще. Не чувствуешь груза ответственности. Давайте лучше я вас поцелую.

— Но погодите — пани тонкой ручкой отстранила голову Леви, уже приближавшуюся к ее лицу, — как же нам быть? Кто нас обвенчает?!

— Ватикан не согласится — произнес Леви. — Я мусульманин, вы католичка. Лет сто назад здесь сожгли армянина и его любовницу-польку. За беззаконную страсть. А они ведь были христианами, только из разных церквей! С тех пор мало что изменилось.

— Это правда. Единственный выход, — сказала Сабина, — это уехать отсюда. У меня есть имение под Каменцом, его захватили турки, и христианские законы там не действуют. Пока не действуют. Если Собесскому придет мысль отбить у турок и те края, то мной и тобой, Леви, займется святейшая инквизиция.

— Надо торопиться, пани — предупредил ее Леви. — Уедем как можно скорее.

— Уедем, Леви — Сабина прильнула к нему.

Фиолетовый поворызник ехидно вынырнул из своего укрытия, но никого, кроме красивой польки и невысокого, хромающего турка в тюрбане, не увидел. Они удалялись из львиного города, чтобы всегда быть вместе.

Поворызник пополз за Сабиной, намереваясь цапнуть ясновельможную кралю в нежную пяточку, но влюбленные спускались с Кальварии быстро, и вскоре совсем скрылись с горизонта.

24. Такие разные львовяне. Травля рабби Коэна

… Поздней осенью 1675 года, когда Ян Собесский радовался изгнанию воинов Блистательной Порты, турчанка Ясмина родила Фатиху сына Ахмеда.

Мальчика записали в большую книгу жителей Поганки-Сарацинской, которая хранилась почему-то в городском магистрате.

Фатих внес малыша в кабинет, где сидел польский чиновник, пан Ухвятовский.

— Фамилия? — спросил пан.

— Кёпе — ответил Фатих.

— Имя?

— Ахмед.

Ухвятовский вздохнул, и, скривившись как от зубной боли, произнес длинную тираду.

— Вот, смотрите, панове, какие у Львови громадяне нарождаются! Кого я сегодня я записал! Ахмеда Кёпе, Джузеппе Валтисио, Сурена Аграмяна, Марысю Ярузельску и Шолома Бескина, а так же Ивана Сидорова и Янину Городецкую. Где, я спрашиваю, шляхта?! Где отпрыски Потоцких, Вишневецких, Володыевских? Это не детишки, а сплошное кровосмесительство! Пан уже занес кулак, чтобы стукнуть им по столу.

Дверь распахнулась, и в кабинет тихо вошла высокая женщина.

Фатих не обратил бы на нее никакого внимания, если бы не одна деталь: она была с шоколадного цвета кожей, белейшими зубами и копной искрученных спиралями черных жестких волос.

— Юзя, — сказала негритянка пану Ухвятовскому, — а чего ты не обедаешь? Сидишь тут с утра голодный!

— Это Маурика, моя супружница — расплылся в улыбке Ухвятовский. — Из Венеции привез, она невольницей была, попала в служанки, а я сжалился и выкупил.

— Детишки-то у вас есть? — поинтересовался любопытный Фатих.

— Трое, ответила лучезарная уроженка далекой Африки — Казя, Яся и Адам.

Фатих развернул одеяльца и вытащил голенького младенца.

— Смотрите, какой беленький крихитка! Не то что наши — щеткой не отчистишь. — удивился пан Ухвятовский.

— Чистый турок — улыбнулся Фатих.

… Леви Михаэль Цви уже обдумывал, кому продать лавку и мечтал побыстрее переехать в имение пани Сабины под Каменцом, где ему бы жилось намного вольготнее, но обстоятельства снова оказались сильнее.

Вернувшись с Кальварии, пани Сабина узнала, что ее пропавший без вести муж Гжегож жив.

А рабби Нехемию Коэна львовские евреи изгнали с поста главы общины.

Если бы только это. Его пытались приговорить к архаичнейшему из всех наказаний — к съедению собственного языка, приготовленного на огне со специями. Врагов Коэна, бывших одновременно друзьями Шабтая Цви, воодушевило признание мудрецов Талмуда: злоречие — лашон ра — хуже вероотступничества, скотоложства и прелюбодеяния, вместе взятых.

И раз злой язык Коэна привел к непоправимым последствиям, значит, он должен быть отсечен, изжарен и проглочен самим же Коэном.

Намеки на применение этого жестокого ритуала противники Коэна обнаружили в йеменском трактате, никогда еще не переводившемся, и поспешили применить в Львове, упорно считавшимся европейским городом.

Правда, имелась одна загвоздка: рабби Нехемия должен был сам попросить старосту общины отрезать ему язык в знак наигорьчайшего раскаяния.

А заставить Коэна признать свою неправоту — это все равно что уговорить каменных львов плясать, занятия одинаково бесполезные. Но нет таких сложностей, с которыми бы не справилась еврейская диаспора!

Коэну решили создать невыносимые условия существования.

Переход от всеобщей любви и поклонения к всеобщей же травле и презрению произошел мгновенно. Нехемии припомнили все — и что в турецкие хроники он попал как мусульманин, и что сначала поддерживал Шабтая Цви, соглашаясь с великим дедом Давидом Алеви, и что всегда стремился единолично управлять общиной.

Коэн никогда не обращал внимания на мнения других — осуждали его.

Коэн расходовал общинные деньги не так, как нужно.

Коэн врал нам насчет той истории с турками.

Коэн полдня проводил на Поганке.

Коэн сочувствовал еретикам-караимам.

Коэн плохо воспитывал своего сына Менделя, раз он сбежал к иезуитам.

Если Нехемия приходил в еврейскую пекарню, ему не продавали кошерного хлеба. Если Нехемия молился в синагоге Нахмановичей (которую позже назовут «Турей захав» в честь книги его деда), все отворачивались.

Он плакал один, смотря на биму, куда больше никто из Коэнов не взойдет.

Еще неделю назад евреи считали за честь накладывать тфиллин рядом с ним, а теперь Коэна окружала пустота. Шойхет перестал приносить в дом Коэнов кошерное мясо. Его жену Малку женщины чуть не столкнули с галереи синагоги. Мальчишки бегали за старым раввином наперегонки и, догнав, ядовито спрашивали, почему он не таскает с собой молитвенный коврик. Сплетни о мнимом его мусульманстве никогда не исчезали, но еще недавно такие шутки были немыслимы. Голодный Нехемия Коэн вынужден был покупать еду на Поганке, в лавках, где висела криво намалеванная табличка «халяль», хотя он всегда уверял, что мусульмане режут птицу неправильно, а говяжьи и бараньи туши разделывают вообще кошмарно.

— Брахат ахад ло маспик[30] — пытался объяснить он турку, но турок рабби не понял.

— Я как положено, с бисмилла всю живность режу, не придирайтесь! оправдывался мясник.

Расчет евреев был верен: довести сильного духом каббалиста до такой степени отчаяния, когда он будет готов понести любые мучения, вплоть до смерти, лишь бы избавиться от преследований со стороны своих же единоверцев. Он приползет, умоляя на коленях отрубить язык и поджарить! Будет мести бородой грязные мостовые, валяться в ногах, целовать краешки ботинок, и сам выложит язык на плаху.