Львив - Юлия Мельникова

Ну, зачем мне убивать ту же пани Сабину, в которую влюблен Осман Сэдэ? Она такая милая, смуглая, с ямочками на щеках. Или старого рабби Нехемию Коэна? Что он мне плохого сделал? Напротив, Коэн всегда в нашей лавке покупает. А уж про армян и говорить нечего: мы всех их должники и они все наши должники тоже. Без них наша торговля накроется медным тазом. Идти или не идти?

Солнце поднималось над Львивом, одинаково освещая и турецкие домики

Поганки, и Жидивску Брамку с синагогой Нахмановичей, и владения польской аристократии, и Русскую улицу, и Армянскую катедру, даже уютные немецкие аптеки с булочными, хотя всходило изо дня в день на Востоке. Ясмина была такая теплая, что он даже не стал заворачиваться в одеяло и тут же уснул. А затем он летел — тоже во сне — на старом щетинистом кабане над пропастью, и кабан противно щерился, высовывая желтые клыки.

Мендель Коэн впервые провел ночь вне дома, в христианской части, в жилом флигеле, пристроенном к костелу иезуитов. Патер Несвецкий нарочно запер его на два замка, закрыл снаружи окно и запретил кому-либо входить туда. А то отговорят креститься, переживал он, умыкнут обратно в гетто.

В то время его несчастный отец, Нехемия Коэн, плакал, все еще не теряя надежду, что Мендель стал жертвой заговора саббатианцев и сможет убежать. То, что Мендель сам решил перейти в христианство, раввин не допускал ни минуты. Эта религия была для него совершенно чуждой. Даже к магии египетских жрецов рабби относился более снисходительно, нежели к ереси «ноцрим».

— Этого не может быть, чтобы мой сын сознательно пошел к иезуитам, — плакала ребецен Малка, — его пытают и держат в цепях…

На самом деле юного Менделя Коэна никто в цепи не заковывал.

Он спокойно спал в мягкой кровати, на перине, набитой лебяжьим пухом.

Над изголовьем висело черное распятие: грустный тощий иудей, почему-то без кипы, приколоченный огромными гвоздями к кресту. На терновом венце Мендель увидел знакомые, но сильно искаженные неграмотным мастером, еврейские буквы. Царь Иудейский, который не правил ни дня, но зато царствует над миллионами гойских душ. Осужденный старцами Сангедрина, бывшими ничем не добрее инквизиторов, Йешуа был для иудейского мальчика символом еврейских мук.

— И ведь тоже, поди, в йешиве учился — сказал бы о нем отец.

Скорей бы сбежать отсюда домой, потянулся мальчик, к маме, на запах корицы и лежалых пергаментов, завернуться в талес, который накрывает каждого еврея, словно Г-сподь своей милостью, и каяться, каяться.

В том, что посмел прийти к неверным. В том, что лежит сейчас под запрещенным «целемом» — идолом. В том, что ужинал некошерным.

— Вот так они с евреями — сказал Мендель Коэн самому себе, отводя глаза от распятия, и, прочитав молитву «Мойде ани», вышел к иезуитам.

Там его уже ждали. Крещение иудея — церемония с точки зрения галахического права весьма сомнительная, по планам патера Несвецкого, должно затмить все виденное раньше. Сначала хор мальчиков в белых одеждах с нашитыми на груди золотыми крестами, изображающие ангелов, споет латинский гимн, держа в руках зажженные свечи.

Далее они споют по-еврейски — решил иезуит, ведь крещение Менделя Коэна — не просто обряд, а соединение мудрости Ветхого и любви Нового Заветов. И раз Йешуа любил петь с кучерявыми палестинскими детишками псалмы, то почему бы не заставить мальчиков выучить к субботе несколько строк? Транскрипцию я им дал, мечтал иезуит, выучат. А не то — розги.

Затем я скажу речь… Там будет о том, что мы должны любить еврейский народ, давший нам Спасителя. Но не тех, кто распинал, а тех, кто верил. И Менделя Коэна вместе с ними. Он ведь настоящий серафим! Черные кудри, умные глазищи! Мальчик дорастет до кардинала, клянусь Ченстоховской Мадонной!

Если бы Мендель слышал, как Несвецкий называл его серафимчиком, он бы обиделся. Ведь на иврите шараф — ядовитая змея…

— Подойди сюда, сын мой — сказал Игнатий Несвецкий Менделю. — Дай я тебя благословлю.

Иезуит простер над его головой аристократически узкую длань, приговаривая: во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.

— Амен — добавил Мендель. Сын раввина с пеленок привык добавлять «амен» в конце любого благословления.

Кощунство его не покоробило: Мендель не понимал латыни.

— Скоро ты придешь под крыло нашего Господа — улыбнулся Несвецкий, — отречешься от прежних сатанинских заблуждений.

… Осада Львова тем временем разворачивалась, как разворачиваются утром молитвенные коврики в турецкой мечети.

Уже пестрело от зеленых знамен и серебра сбруй турецких коней. Пришли и стали крымские татары. Замковая гора покрылась людской толщей, затмившей зелень лугов. В лето 1675 года по григорианскому календарю на мисто Львив упал снег. Белые мухи засыпали улицы и площади. Померзли цветы. Турки и новообращенные мальчики, входившие в яни чери — новое войско Высокой Порты — кутались в накидки из верблюжьей шерсти.

— Холодно сегодня, а Стась? — спросил на Золочевском шляху один янычар другого.

— Хватит меня Стасем звать, я Мухаммед — недовольно ответил он.

— Ладно, Мухаммед, — согласился его приятель, — сейчас бы молочка теплого. И краюху хлеба прямо из печки. Что ты молчишь?

— Это мой хутор — неожиданно сказал мальчик. — Там мамо и тату жили. Раньше. До набега.

— А ты помнишь, как тебя забрали?

— Нет.

— Мухаммаде, давай завернем на мой хутор! Тут близко! Должны остаться люди, они нам молока вынесут.

— Ладно, Неджиму, зайдем. Я и пруд с ветлами по краям узнаю. Как они разрослись, Неджиму.

— Надо же, и хата наша цела. Смотри, какая-то женщина на нас смотрит.

— Пойдем. Только тюрбан сними, а то догадается, кто мы.

— Тетя, а у вас молочка не найдется? Мы очень замерзли — сказал янычар Мухаммед.

— Хлопчики, а что вы так странно нарядились? — удивилась хуторянка, но вынесла им полный кувшин молока. — Играете, что ли?

— Да, у нас игра такая — смутился Неджим. — С саблями.

— Пейте, дети, я только что корову подоила, еще не остыло.

Янычары выдули молоко и ушли.

— Где-то я их уже видела, — стала припоминать женщина. — Не Остапа ли это сынок? Его турки захватили. То-то он в иноземном и от шмата сала отказался… Точно, Остапов сын. Всю семью их убили, а мальчишку Стася забрали. Эх, грех, грех..

Снег растаял, а женщина все смотрела вдаль.

Правоверный Львив гудел, будто это был не старинный город, окруженный высокими стенами, а встревоженный медвежьей лапой пчелиный улей.

Турки и татары прыгали от предвкушения победы. Особо впечатлительные уже представляли, как приколотят золотые полумесяцы к звонницам католических соборов, вынесут куда подальше статуи Исы и Мариам, уберут иконы, отвинтят скамейки, положат ковры. И в костеле зазвучит правильная месса, начинающаяся со слов БИСМИЛЛА РАХМАН РАХИМ АЛЬХАМДУ ЛИ-ЛЬ-ЛЯЙИ РА-Б-БИЛЬ АЛЯМИН А-Р-РАХМАНИ-Р-РАХИМ МАЛИКИ ЯУМИ-Д-ДИН.

До этого оставалось совсем немного — и все же победили не турки.

Позже историки напишут о Львовской битве, что произошла 24 августа 1675 года, толстые тома, но для жителей семи львиных холмов эти дни были наполнены своим горем. Горевал рабби Нехемия Коэн, переживая за сына. Страдала, изнемогая от ожогов, русинка Марица, отклеивая вместе с кожей пропитанные медовой мазью повязки. Плакала красивая пани Сабина, любившая турка-букиниста Османа, врага польской короны и католической церкви. А незрячая Ясмина вышивала для будущего малыша турецкими узорами маленькую рубашечку, ждала Фатиха, который не сказал ей, что записался в моджахеды. Беспокоился немец-аптекарь Браун, что турки конфискуют его спиртовые настойки и выльют в Полтву. Убивался Леви, раскаявшийся, что причинил столько горя юному Менделю Коэну, не отвечающего за грехи сумасбродного отца.

Суетился иезуит Несвецкий, боявшийся, что Мендель откажется креститься и в суматохе осады убежит, а то и перемахнет к туркам.

— Не зря же говорят, что у евреев и турок веры родственные, — тревожился патер, — сиганет по крышам, ищи его потом. Пойду, проверю, как мой мальчик.

«Мальчик» иезуита Несвецкого примерно изучал Евангелие, усилиями одного крещеного еврея переложенное на древнееврейский язык.

Многие притчи Мендель знал по Талмуду, некоторые фразы ему доводилось слышать на Поганке, когда по пятницам мулла читал большую проповедь у дверей мечети. Поэтому учение Иешуа Менделю не понравилось — он и так это знал.

— Вот было бы здорово, — возмечтался фантазер, — если бы все христиане соблюдали законы этой книги. Тогда люди вроде иезуита Несвецкого даже близко не подошли б к церкви, а сидели б в тюремной башне. А уж такого кошмара, как осада Львова, вовсе не произошло бы!

Круль Ян Собесский готовился к бою. Расстелив кавказский бешмет, он сел на влажную землю Замковой горы, и, достав лист бумаги, стал выводить письмо своей Марысеньке, Марии-Казимире, графине д’Аркьен.