Львив - Юлия Мельникова

Неужели мой отец столь сильно ненавидел Шабтая Цви, что не побоялся одеться турком и побежать к султану?! — изумился Мендель.

Все было так, как я видел собственными глазами — печально ответил ему Леви.

Я нисколько не желаю клеветать на твоего отца, но и вычеркнуть это из памяти не могу. Пойми: Нехемия решился на эту жертву, считая, что поступает правильно. Явление Шабтая Цви внесло смуту в еврейский мир, поэтому его надо поскорее убрать, неважно как, убить, обесславить, или добиться заточения в темницу навечно. Ради чего твой отец притворился вероотступником.

Леви упомянул об этом с умыслом. Ему нужно было проследить за реакцией Менделя. Саббатианство, как и поведение рабби Нехемии Коэна, тоже основывалось на жертвенности. Каждый, кто верил в избранничество Шабтая Цви, понимал, что он, став мусульманином, поступился самым дорогим — своим еврейством. Это было намеренное отречение, оправданное и предугаданное строками пророчеств. Поэтому для последователей Измирского каббалиста перемена веры — подлинная или мнимая — являлась вовсе не святотатством. Не хилул Ха-Шем, не хула на Г-спода, а прославление — так поясняли саббатианцы решение Шабтая Цви. Если человек отрекается, значит, он в это верил и продолжает, в глубинах души, верить. А тем, кто ни во что не верит, им и отрекаться не от чего…

Эта мысль породила саббатианское движение. Немало людей, желая приобщиться к замыслам Шабтая Цви — а среди них оказались, кроме евреев, еще и христиане, стали публично принимать другие религии, считая это особым подвигом. Для некоторых наиболее одиозных саббатианцев мусульманство казалось слишком простым. Эка невидаль, еврей-мусульманин, смеялись они, покажите мне, в чем он себя осквернил? Свинину не ел? Не ел. К язычеству не склонялся? Не склонялся. Тоже мне, вероотступник! Если по Рамбаму, он вовсе веры не менял. Поищите лучше что-нибудь поужаснее, чтобы ангелы на небесах содрогнулись, видя, как сыны Израиля заповеди нарушают!

Именно к шуточному вероотступничеству решил склонить Менделя Леви. Понарошку не возбраняется, оправдывался он.

Вроде б невзначай Леви предложил ему притвориться, будто Мендель нашел в Каббале понятия, близкие к идеям троичности, и всерьез подумывает о святом крещении. На первый взгляд это выглядело абсолютным безумием. Мендель никогда не слышал о еврее, нашедшем в Каббале хоть одну ниточку, связывающую ее с христианством.

Но. чем безумнее, тем лучше для иезуитов. Они это любят — подумал Леви. И начал вертеться вокруг Менделя.

— Менделе, хавери[24], я прошу тебя подшутить над Несвецким не только для того, чтобы он хоть ненадолго оставил в покое твою семью, признался Леви, стоя у круглого фонтана. Забыв извергать колодезную воду, фонтан одиноко собирал серый дождь. Зубастая пасть мифической рыбы противно ощерилась. Знаешь, я люблю одну милую девушку. Он богатая полька, и у нее есть бедная родственница, компаньонка Марица. Но она уже два дня в подвалах инквизиции. Ее пытают, Менделе, пытают! Если я не вытащу ее оттуда, погибнет не только Марица, но и моей любимой грозит смерть!

Мендель молчал. Леви оперся на чешуйчатое тело фонтанной рыбы.

— Смотри — сказал он сыну Коэна, — ее жизнь целиком зависит от воли иезуита Несвецкого. Захочет — освободит, захочет — отправит на костер.

— Но если ты придешь к нему, Несвецкий клялся закрыть дело против Марицы и вернуть ее домой…

— А что эта Марица натворила?

— Ничего. Она посеяла украшение, змеиный скелет на черном шнурке, но иезуит вычитал, будто это принадлежность ведьмы.

— А если иезуит обманет вас и не вернет девушку?

— Все может быть. Когда тебя подведут к купели, Марица уже будет на свободе! И спокойно, раскрыв окно, ты улетишь обратно в еврейский квартал! Отец даже не узнает об этом! Иезуит скорее умрет, чем признается в провале миссионерства! Он будет молчать как эта рыба!

— Но я ведь рискую. — усомнился Мендель.

— Рискуешь — согласился Леви. — Но невинный розыгрыш спасет три жизни: пани, ее компаньонку и меня. Если я не добьюсь любви пани, честное слово, утоплюсь в Полтве! Сделай это не только ради меня — а ради Шабтая!

— Не надо топиться — сказал Мендель. — Пойдемте к этому изуверу прямо сейчас. Для брата Шабтая Цви я и жизнь готов отдать, лишь бы все пошло как надо.

— Ну, зачем же жизнь, — возразил Леви, — она тебе еще пригодится.

— Главное, чтобы отец ничего не узнал — вздохнул Мендель.

Похоже, ссора с рабби Нехемией пугала его больше, чем несколько дней среди иезуитов.

— Клянусь, он даже не догадается — убедил его Леви.

В тот день Игнация Несвецкого одолевали невнятные предчувствия.

Иезуит раздобыл в лавке старьевщика затейливый ключ, должный сойти за ключ от собрания Нехемии, и положил его на видное место. Вдруг турецкий букинист сдержит слово, приведет коэновского отпрыска?

Часы тикали, невидимые стрелки, пружинки и колесики вращались, лаская слух осознанием дороговизны механической новинки. Свечи в медном подсвечнике медленно оплывали. Патер Несвецкий не дописал строку латинского письма. Началась сухая гроза. Воздух наэлектризовался до предела. Белые, с синеватым отливом огоньки сверкали на острых шпилях львивской готики. Металл притягивал разряды небесного гнева. Небо темнело тучами, но дождь не шел. Леви, сдуваемый с ног резкими порывами ветра, спешил к костелу иезуитов вместе с Менделем Коэном. Он чувствовал себя предателем. От одежды летели искорки, и Леви сразу вспомнил: брур нецицот, выбирание искр. Неужели спасение Шабтая, Марицы и Сабины стоит участи этого несчастного мальчика?!

В крышу костела ударил сноп белых молний. Мендель вздрогнул.

Аль тидаг[25], Менделе — ласково сказал ему Леви. Пойдем. Ты посмеешься над иезуитом, выручишь нас, а потом улетишь домой.

Мендель Коэн со страхом всматривался в очертания костела.

— Я боюсь — испуганно прошептал он, и лицо Менделя показалось Леви каким-то детским. — Они вампиры, да?!

— Сам ты вампир, Мендель, — ответил Леви, — такие же люди как мы с тобой, только еретики…

Несвецкий усталыми глазами смотрел мимо раскрытой книги. Иерусалимские чётки гранатового дерева выпали из его рук.

Времени остается совсем немного, срок договора подходит к концу — думал иезуит. Приведет или нет? В углу сверкнул желтый совиный глаз.

— Подождем еще чуть-чуть — сказал Несвецкий своей ручной сове, — они придут, я знаю.

Сова радостно клекотнула, щелкнув клювом.

— Полчаса — произнес патер. — Полчаса. А потом я иду арестовывать пани Сабину. Может, тогда этот турок поторопится?!

Внезапно в окно стукнули. Еще раз. Еще. Несвецкий открыл дверь сам, никому не доверяя. Перед ним стоял турок в тюрбане и длинном халате, державший за руку испуганного еврейского мальчишку, худого, большеглазого, в бархатной ермолке, из которой выбивались черные завитки шевелюры и два скрученных ушных локона, не стриженные с рождения.

— Вот вам Мендель Коэн, сын Нехемии Коэна — сказал Леви иезуиту. — Прошу любить и жаловать. А мне ключик и Марицу. Баш на баш, как говорят у меня на родине, ты — мне, я — тебе.

— Входи, сын мой, под сень креста — ласково ответил Несвецкий. — Я ждал тебя.

Мендель поклонился и вошел. Иезуит попросил подождать, зашел в комнату, вернулся и протянул Леви ключ. Потом он кликнул слугу, шепнул ему что-то на ухо.

— Будет сделано немедленно — ответил тот.

— Подойдите к городской тюрьме. Там держат Марицу. Вам ее отдадут. Ступайте, а то заметят.

Леви взял ключ и помчался выручать Марицу. Он успел. Над ее кожей уже занесли раскаленные щипцы, когда дверь пыточной распахнулась. В нее влетел стражник.

— Освободите — приказал он.

Палачи стали спешно одевать Марицу. От страха она онемела и не могла идти. Леви приблизился к ней. Запястья русинки украшали следы от веревок.

Платье было разорвано. На лице виднелись ссадины и ушибы.

— Ты можешь идти? — спросил он.

Марица поднялась, но сразу зашаталась.

— Ладно, — сказал Леви, — я понесу тебя домой.

Он протянул к ней руки и взял худое тело. Что они с ней сделали! Но — жива.

Долго этой электрической ночью Леви нес на руках измученную Марицу, пока не добрался до особняка пани Сабины. Там он постучал в ворота. Залаяли псы.

— Тише, тише — заворчал Леви, свои!

Пани Сабина уже спала, когда Леви принес Марицу. Она проснулась от шума и выглянула в окно. На пороге стоял Леви, держащий на руках Марицу.

— … Если бы вы знали, пани, чего мне это стоило! — сказал Леви, когда служанка уже была передана заботам знахарки и лежала в компрессах.

— Я останусь навсегда вам благодарной, Осман-бей, — сказала Сабина.

На щеках ее блестели слезы.

— Лучшей благодарностью будет ваша любовь, ясновельможная — улыбнулся Леви. И ушел.