Пейтон-Плейс - Грейс Металиус

— Кто это? — спросил он.

Лесли вгляделся в темноту, фигура подошла ближе, и он улыбнулся.

— Это Констанс Маккензи, — сказал он. — Возможно, у вас найдется много общего. Она когда-то жила в Нью-Йорке. Хорошая женщина. И симпатичная. Вдова.

— Представьте меня, — сказал Росси, выпрямляясь в полный рост.

— Конечно, конечно. С удовольствием. О, Конни!

— Да, Лесли?

У нее был богатый, чуть хрипловатый голос. Росси еле справился с желанием поправить галстук.

— Конни, — сказал Харрингтон, — хочу представить тебе нового директора школ, мистера Росси. Мистер Росси, Констанс Маккензи.

Констанс протянула руку и, пока Майкл пожимал ее, смотрела на него во все глаза.

— Здравствуйте, — наконец сказала она, и Майкл Росси удивился тому, с каким облегчением она это сказала.

— Рад с вами познакомиться, миссис Маккензи, — сказал Росси и подумал: «Знаешь, малышка, действительно очень рад. Хотелось бы познакомиться с тобой поближе, в постели например. Представляю эти чудесные волосы, разбросанные на подушке.

ГЛАВА XXIII

С того вечера, когда Констанс была представлена Майклу Росси, в доме Маккензи начало ощущаться напряжение нового рода. Если раньше Констанс старалась быть терпеливой и пыталась понять свою дочь Эллисон, теперь она стала упрямой и раздражительной без причины. Эти перемены в Констанс не ограничивались домом, они так же хорошо проявлялись и в ее магазине. К собственному своему испугу, Констанс обнаружила, что в ней есть злоба, о которой она никогда раньше не подозревала, и, что еще хуже, высказывая вслух мысли, которые она годами прятала ото всех, Констанс испытывала чувство горького удовлетворения.

— Для 18-го размера у вас слишком полные бедра, — сказала она как-то в конце апреля Шарлотте Пейдж. — Пора вам подумать о других размерах.

— Но, Констанс! — сказала ошеломленная Шарлотта. — С тех пор как я стала одеваться у вас, я уже годы ношу 18-й размер. Даже не знаю, что это на вас нашло!

— Вы годами носите 18-й только потому, что я всегда отрывала бирку с настоящим размером и прикалывала с 18-м, — прямо сказала Констанс. — Вот 24,5, может, подойдет, хотя, если для разнообразия говорить правду, я в этом сомневаюсь.

— Ну, хорошо! — сказала Шарлотта, хватая свои зонтик и перчатки. — Хорошо! До свидания! И я больше не приду!

Дверь за Шарлоттой хлопнула так, что Констанс вздрогнула. Устало поправив волосы, она ушла в заднюю комнату, где стояли плитка и холодильник. Там они сделала себе стакан содовой и, содрогаясь, выпила залпом.

«Я понимаю, что на меня нашло, не лучше вашего, Шарлотта», — подумала она.

Сначала Констанс говорила себе, что это от переполняющего ее чувства облегчения после первой встречи с Майклом Росси, когда она поняла, что никогда раньше не видела этого человека. Какой же идиоткой она была!

«В Нью-Йорке восемь миллионов жителей, — подумала Констанс, трясясь от смеха. — А я психовала из-за одного из них, который умудрился добраться до Пейтон-Плейс!»

Но после первой встречи, которая, казалось бы, должна была успокоить ее, Констанс начала страдать от бессонницы и частых приступов расстройства кишечника. Дважды она видела Майкла Росси на улице и оба раза готова была скорее убежать, чем встретиться с ним лицом к лицу. Потом Констанс сама не могла найти разумных объяснений своему поведению. Может быть, когда Эллисон впервые сообщила ей о прибытии нового директора из Нью-Йорка, она испугалась больше, чем следовало, и теперь страдала от последствий чрезмерного перевозбуждения.

Было бы ужасно, признавала Констанс, если бы оказалось, что Росси был знаком с Маккензи и его семьей в Скарсдейл. Но он не был с ними знаком, и Констанс было трудно объяснить, почему ее постоянно преследует образ Росси.

Никого, заявляла себе Констанс, не может впечатлить мужчина таких размеров, с этой его отвратительно приятной внешностью и улыбкой из спальни.

Однако никакие заявления не могли изгнать Майкла Росси из головы Констанс.

Однажды поздно ночью Эллисон разбудил какой-то неопределенный шум в их доме. Она тихо лежала в несуществующем мире меж сном и явью и слушала шум воды из ванной комнаты.

«Это мама», — сонно подумала она.

Как все в ее возрасте, Эллисон быстро и без лишних вопросов приспособилась к новому, беспокойному состоянию своей мамы.

Эллисон повернулась и, щурясь, посмотрела на светящийся циферблат часов у себя над кроватью. Она шире открыла глаза — два часа. И с легкостью, которая уходит вместе с детством, Эллисон вдруг почувствовала, что окончательно проснулась. Она села на кровати и обхватила колени руками. Шел дождь, и шел он уже не первый день. Занавески в комнате Эллисон дрожали и раскачивались на ветру. Она долго смотрела на них, думая о том, что ветер заставляет все двигаться грациозно. Занавески были так же бесплотны, как и ветви деревьев на сильном ветру. Они раскачивались, перекручивались, опадали, и каждое их движение было плавным.

«Хотела бы я, — подумала Эллисон, — уметь так танцевать»

Она тихонько встала с кровати, включила свет и подошла к шкафу, где висело платье для весенних танцев. Эллисон прикоснулась к широким тюлевым юбкам и пробежала пальцами по гладкому, мягкому лифу ее первого длинного, до пола, а значит, взрослого, вечернего, платья. Эллисон вытащила его из шкафа и держала перед собой на вытянутых руках. Ветер, проникший через окно в комнату, подхватил бледно-голубую материю, и юбки заволновались в воздухе.

Оно само танцует, подумала Эллисон и закружилась по комнате с платьем в руках. Она старалась не напрягать шею и грациозно наклонять голову в такт своим шагам, но потом увидела в зеркале на дверце шкафа собственное отражение и остановилась. Эллисон внимательно осмотрела свою фигуру в пижаме и прямые каштановые волосы, свободно падающие на плечи.

«Если бы у меня была другая фигура… — грустно подумала она, опуская платье. — Если бы я была очень худая и высокая, я бы двигалась, как голубой колокольчик, и все бы считали, что я танцую лучше всех на свете. Если бы я была такой же блондинкой, как мама, или брюнеткой, как папа. Если бы я не была ужасно средней!»

Ее пижама с маленьким круглым воротничком была вся усеяна танцующими фигурками клоунов, а широкие штаны держались на резинке. Эллисон с отвращением разглядывала свое отражение.

У тринадцатилетней девочки такой детский вид, с негодованием подумала она. Ну, просто ребенок!

Пальцы Эллисон нетерпеливо расстегивали пуговицы пижамы, дрожа от желания поскорее сбросить с себя то, что так подчеркивало ее детскость. От прикосновения лифа к голому телу стало холодно, но он был гладкий и мягкий, как мыльная пена. Голубой шелк отражался в ее глазах. Тюлевые юбки неприятно царапали ноги, и Эллисон в панике поняла, что ее первое взрослое платье не делает ее ничуть взрослее.