Контрольный выстрел - Фридрих Незнанский

Турецкий неопределенно пожал плечами, выражая этим движением все что угодно.

— Вот видите, — по-своему понял Кочерга и вздохнул. — И я то же самое думаю…

Работал магнитофон, наматывая на себя долгую исповедь Кочерги, и Саша внимательно слушал, как он в течение целой недели ездил из Хёхста, то есть юго-западной оконечности города Франкфурта, где он жил в недорогом пансионате, к четырем часам в Висбаден, что расположен в тридцати километрах от финансовой столицы Германии, и затем просиживал за картами до двух ночи, иными словами, до закрытия. Кочерга сам загорелся от своих недавних впечатлений, глазами засверкал, руки как-то странно ожили: хорошо ему, оказывается, подфартило — то «блэк-джек» через раз идет, то на «сплит» сразу двести марей взял, и пошло, и поехало…

— Ну, как семь тысяч дэмэ сделал, решил судьбу не искушать.

— А что такое — дэмэ?

— Так дойчемарки же! — как ребенку, объяснил Кочерга.

«Действительно, странные люди, элементарных вещей не знают!..»

— Сижу я, значит, в баре на Цайле, улица там у них шикарная такая, пью черное пиво и думаю о том, что мне вообще-то пора бы двинуться к своему партнеру. И тут вижу: двое. Наши. Их за версту узнаешь, нюхом. Хотя никто из наших теперь золотых зубов не носит. Я вот тоже соорудил себе фарфоровые, — Кочерга оскалился в голливудской улыбке. — Ничего, Сан Борисыч?

Турецкий криво усмехнулся: вечная история с этими зубами: забыл же, успокоился вроде, так надо напомнить…

— Это у меня там доктор один есть, еврейчик, тоже из наших, — пояснил Кочерга. — Нёма Финкель его зовут. Раньше жил где-то под Могилевом, а теперь довольно недорого и, главное, вполне добротно вставляет многим нашим фарфоровые коронки. По чужой, конечно, страховке. Вот он и мне тоже за сотню марей, ну, дэмэ, понимаете? — сработал. А вообще, я вам скажу, Сан Борисыч, выгодное это у него дело: там же не только эмигранты разные, но и наши совки пасутся. У Нёмы, как я знаю, клиентура богатая, он никому не отказывает.

— Где, вы говорите, он живет-то?

— А в Оффенбахе…

«Так, — «записал» Турецкий в своей памяти, — Нёма Финкель, дантист из Оффенбаха, большая клиентура, практикует по чужим страховкам». Он еще не знал, пригодятся ли ему эти сведения, но пусть будут на всякий случай.

— Я вам скажу, Сан Борисыч, что эти шпанские замашки наших «доил» знаю на все сто, недаром же десять лет на охране граждан состою. И глаз у меня на ихнего брата так еще наметан. Заметил я, как они на меня, будто невзначай, поглядели, и сразу все усек. Глаза — это знаете? Бывает, человек иной только зыркнет, а я уже все про него вычислил. Это у меня еще от бокса, — хвастливо подмигнул Кочерга, — противника всегда глаза выдают. Поэтому умный человек свой взгляд прячет, ага. Ну вот я и говорю, засек я их… Вы разрешите еще?

— Да курите, ради Бога.

Кочерга вытащил из пачки пятую уже, наверно, сигарету, но не закурил, а стал ловко перекатывать ее из угла в угол рта.

— Вы ж понимаете, что у меня с собой семь тысяч этих самых дэмэ. Откуда ж, думаю, вы взялись на мою голову? Следили, что ли? Вполне возможно, хотя я, честно, не могу сказать, чтобы где-то раньше наколол их. Сижу, значит, пиво допиваю, а шарики-то мои вовсю уже крутятся. Рожи у них неприятные — мафиозные. Ростом оба некрупные, но сила, чувствую, есть. Подкачанные ребятки. Один такой рыжеватый, и морда у него — будто дверью прищемили, немного на еврейчика смахивает, а другой больше на черножопого похож, может, чеченец какой. Их там теперь тоже много. В общем, та еще парочка, так руки и чешутся вмазать им по сусалам.

И это описание Саша занес в память.

— Словом, Сан Борисыч, понял я, что самое лучшее, чем могу себе помочь, это взять ноги в руки. Но — я же в культурной стране, у них побеги такого рода не жалуются. Чего ж делать? И поступаю вот как Я подзываю официанта и громко, чтоб эти засранцы слышали, говорю по-немецки, поскольку знаю, чего мне бывает надо: битте, говорю, нох айн бир. После этого кладу десятку под подсвечник. У них там, Сан Борисыч, в каждом культурном заведении обязательно на столах свечи горят, даже если нужды в них никакой. Для красоты, как я понимаю. Так вот, кладу я купюру и делаю вид, что мне приспичило в туалет. А сам через кухню — во двор, и переулками к своей машине. Обставил их, значит, и дунул к своему напарнику в Заксенхаузен, где, как я говорил, у меня небольшой гешефтик имеется. Ну вообще-то думал, что этим гадам только до моих тысяч дело, а напарник меня совсем расстроил: они, говорит, тебя уже давно стерегут, как только ты приехал. И описал их — этого, прищемленного, и чечню. Стволы, говорит, у них имеются, уже дважды наведывались, тобой интересовались. Я, говорит, им пока ничего определенного не сказал, мол, и сам не знаю, был, уехал, а куда? А хрен его знает, может, где в картишки балуется, он это дело уважает. Отстали. Потом снова появились. Ты меня, говорит, Витек, прости, но когда они мне в рыло пушку сунули, мне пришлось вспомнить, где ты играешь. Словом, давай-ка, кореш ты мой ненаглядный и партнер верный, уматывай отседова, пока жив. Он-то, конечно, покрепче выразился, Сан Борисыч, но мне просто не удобно вам повторять. Послушался я доброго совета, буквально на ходу просмотрел документацию по нашему гешефту, отстегнул мне партнер круглую сумму, и был я таков.

— А чем, если не секрет, занимается ваш напарник? И как его фамилия?

— Сан Борисыч, — почти взмолился Кочерга, — ну на кой вам его фамилия? Он же свой в доску, и никаких фокусов я за ним не замечал. А в городе живет нелегалом. Нет, я, конечно, понимаю, если уж, как говорится, жизнь или смерть, тогда… Но может, пока не будем, а?

Турецкий не стал препираться и отложил вопрос до лучших времен.

— Ну а дальше-то что?

— Дальше? Рванул я к границе. На польской, как назло, грузовики шмонали, так я на одиннадцать часов застрял. Прикатил сегодня — и сразу к жене, ну, к Нине Васильевне. А она — брык в обморок! Как же это так получилось, что я живой оказался? Пришла она в чувство и стала мне про Егорыча рассказывать, потом про вас, Сан Борисыч, как вы ее допрашивали, когда она у вас была. Но самое главное знаете что? Оказывается, пока я ехал, эти двое успели уже и у нее побывать. Наверно, самолетом летели, потому что как же иначе-то? Ну она им, конечно, про то, что я мертвый, сказала, потом, что я вообще в ее квартире не живу, давно уже развелись, еще когда живой был. И ничего, конечно, понять не может, зачем им я? А те не говорят. Узнали мой новый адрес и туда подались. Я сразу соседке своей, Лидке Зубовой, давай названивать. Как, мол, там в моей комнате, все ли в порядке? У нас же с Лидкой коммунальная квартира, у каждого по комнате, но зато и по собственному телефону. Звоню, значит, а Лидка страшным таким шепотом сообщает: «Витька, тебя тут двое дожидаются. Показывали удостоверения из милиции. Сейчас во дворе прячутся. И машинка у них маленькая такая, как букашка цвета апельсина, название только длинное, не могу запомнить». Я говорю: «Фольксваген»?» — «Ага, — отвечает, — он самый. А мне чего, про твой звонок не говорить, если снова придут удостоверениями своими перед носом трясти? И вообще, что это за милиция такая на букашках ездит?» А? Сан Борисыч, ничего баба? Во разведчик! «Молчи, — говорю, — не видала ты меня и не слыхала. Как, говоришь, выглядят-то?» Описала она мне их коротко, и понял я, что это те самые, сели на хвост. Посовещались мы с моей Ниной Васильевной, и я сразу к вам поехал. Она сказала, что вы и по субботам в своей конторе работаете. Ну да, конечно, когда каждый день кого-нибудь убивают… Нарисовала она мне ваш портрет, но меня к вам не пустили. Ждите, говорят, если хотите. Вот я и дождался. Очень Нина Васильевна точно мне вас описала, я сразу признал, как вы вышли.

— Ну вот видите, не было бы, как говорится, счастья, да несчастье помогло… Ладно, этот вопрос мы закрыли. Теперь скажите мне, что вам известно о взаимоотношениях Сергея Егоровича Алмазова и его компаньона, или как вы там его называете, Отара Санишвили? И еще мне необходимо узнать о роли Натальи Максимовой-Сильвинской, имея в виду то обстоятельство, что она была, по-видимому, близка и с тем, и с другим.

— Сан Борисыч, у меня железное правило: в дела своих клиентов я не лезу категорически. Вот и тут, охраняя Егорыча, я держал глаза открытыми, а уши — закрытыми. Про грузина могу сказать только одно: у них с Натальей этой вовсю любовь крутилась. Отарик ее звал «моя Кармен». Хотя он женат. А вот про Егорыча вы напрасно, он ни словом, ни делом ничего с ней не имел. И отношения у него с Отариком были вполне, можно сказать, хорошие, спорили, правда, бывало, не без этого, конечно, но только когда по делу. А вот жена Отарика, та скандалы закатывала! Как начнет вопить по-грузински, ни слова не понятно, а о чем вопит, даже дураку ясно. Я вам так скажу, Сан Борисыч, Кармен эта оторва — во! На большой палец. Отарик уж на что богатырь, а и тот от нее на карачках уползал, так она его выкачивала. А с другой стороны, такая, понимаете, сучара — и в самой Думе заседает! И в какой-то партии председательша! Какая сама, наверно, такая у нее и партия. Но вы лучше мне скажите, Сан Борисыч, я-то им на хрена сдался? Ну что Егорыча подорвали, тут ничего не поделаешь: за деньги да за власть они кому хошь глотку перегрызут. А меня-то за что?