Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

голода, он пахнет изысканным десертом C’est la vie. Есть еще один парадокс, не дающий мне покоя. Заключенные не пользуются зубными щетками месяцами, но, как ни странно, состояние их десен удовлетворительное.

Концлагерь постоянно совершенствовали. Ужесточали пытки, модернизировали газовую камеру и даже гордились гуманностью массовых уничтожений, в результате которых одним махом можно было отправить на тот свет несколько сотен живых душ, не размениваясь на виселицы и электрические стулья. Ведь если стул работает неправильно, человек на нем горит заживо, а если неверно завязана петля или виселица окажется слишком низкой, умирает не от перелома шейных позвонков, а действительно от удушения. В газовые камеры входили с поднятыми руками и таким образом максимально уплотнялись. Во избежание паники обреченным обещали душ и обычную дезинфекцию, но вместо желаемой горячей воды рассыпались гранулы «Циклона Б», незаменимого при травле крыс, и пленники друг за другом теряли сознание. Через десять минут все как один лежали штабелями, но охранники в перчатках и противогазах, оснащенных специальными защитными фильтрами, заходили лишь спустя тридцать минут, опасаясь паров синильной кислоты. Далее покойникам удаляли золотые зубы, срезали волосы и отправляли в печь. Все это делалось с таким равнодушным выражением лиц, будто они имели дело не с людьми, а с сортировкой абрикосовых саженцев или погрузкой торфяных брикетов. Один из фанатов газовых камер, зажав в руке секундомер, следил через специальное окошко, какой из газов действует медленнее, и фиксировал в свою рабочую тетрадь детали особо впечатляющих агоний.

Периодически в Маутхаузен приезжали эсэсовцы из других лагерей для прохождения курсов повышения квалификации. Их учили правильно пытать и эффектно издеваться, и те старательно выводили на первой странице записных книжек емкую фразу: «Жестокость – высшее качество солдата». В такие дни из бункера доносился особо горький плач, а «Доктор Смерть» хладнокровно демонстрировал инъекции бензина в живое сердце или ампутацию без наркоза. Для получения работы палача или охранника следовало обладать склонностью к садизму, поэтому служащих отбирали с особой тщательностью. Один из эсэсовцев дожидался, пока замерзшие, полуголые узники окружат печурку, а потом резким пинком сапога отшвыривал ее в снег, получая истинное удовольствие от содеянного и искренне наслаждаясь видом мужских слез, проступающих от беспомощности и унижения.

В концлагере всецело доминировала ненависть. Она сочилась из пор, жестов, каждого здорового и гниющего зуба. Надзиратели ею сморкались, плевались, потели и мочились. Подобным чувством пропитались мундиры, сжатые в кулаки кисти, короткие ресницы, видимо, обрезанные гильотинами для сигар, и даже губные гармошки фирмы M. Hohner.

Советских военнопленных будили тремя пронзительными звонками, давали на сборы несколько минут и выгоняли на работы: в каменоломню, на строительство тоннелей, в карьер. Им запрещалось получать письма и помощь Красного Креста. Поднимать голову и остатки самооценки. Ежедневно убивали не только слабых, но и тех, кто, заболев, слишком долго выздоравливал. В результате терялись последние капли инициативности, и бедняги впадали в состояние апатии и неконтролируемого раздражения. Они больше ничего не чувствовали и никому не сопереживали. Все, не касающееся лично, отходило на сотый план. Не трогал больше заведенный кем-то «Интернационал», «Иже еси на Небесех», чистое пение рыжей горихвостки и талантливый пересказ фильма «Любимая девушка». Все, что не помогало выжить, переставало иметь значение.

Женщины неумолимо превращались в мужчин. У них исчезала грудь и приостанавливались месячные. Выпадали волосы, брови, ресницы, и садились голоса. Тех, кто еще не утратил последние крохи привлекательности, забирали в бордели, и бедняжкам приходилось обслуживать охранников и офицеров. Забеременевшим делали аборты. На подхвативших что-то венерическое испытывали новые медикаменты.

Василия окрестили Везунчиком и приписывали общие дела с потусторонней силой. Его редко когда доставала палка или кирка, суп ему наливали с самого дна и переводили с одних работ на другие: каждая следующая оказывалась чуть легче. Поэтому он не плакал, не страдал от голода и, кажется, даже не замечал и половины фашистских злодеяний, находясь в собственном мире. Вот только Галя почему-то все чаще являлась с выпирающим животом и кофейными безобразными пятнами на лице.

В один из дней маленькому болезненному поляку, с трудом поднимающему полную лопату земли, мордатый эсэсовец, смахивающий на озерную лягушку, перебил руку. Тот продолжал прилежно рыть, помогая себе плечом и стараясь незаметно перекреститься здоровой щепотью. Василий этого не видел. С самого утра он отправился с Галей в город торговать клубникой. Жена в новой цветастой юбке, с подведенной сажей бровью и щеками, растертыми красной плахтой, семенила босиком. Он в соломенной шляпе, вышитой праздничной рубашке и мешковатых брюках нес две корзины, связанные платком на манер коромысла.

Солнце только проснулось, и еще далеко было до жары. Пыль мягкая, словно детская присыпка, приятно ласкала босые ноги. Ягода свежая, тугая, собранная на рассвете. Жена смеялась, напевая «Їхав козак за Дунай, сказав: “Дівчино, прощай!”» Он мечтал за вырученные деньги купить ей дукаты.

На обед все та же брюква. Василий ест молча, с закрытыми глазами. Ему вкусно, и на лице появляется тень удовольствия, покуда не раздается команда Antreten[39], и пленные вскакивают с мест.

После обеда сосед по нарам, страдающий от сильных болей в животе, не смог подняться. Фашист довольно потер руки и предложил ему съесть немного земли вместо пилюли. Тот не понял, и эсэсовец с силой ткнул его лицом прямо в земляную кучу. Придержал, чтобы тот насытился, отошел на несколько метров и заржал. Неожиданно несчастный поднялся с колен, вытер шапкой черные, запекшиеся губы и пошел на своего мучителя, умоляя о расстреле. Эсэсовец застрочил из автомата, как на швейной машинке. Пленный несколько раз вздрогнул и наконец обрел долгожданную свободу. Остальные, не поднимая голов, продолжали перебрасывать землю. Справа налево, от одного к другому. Лопаты шаркали и ходили туда-сюда. Солнце бежало на запад. Василий стоял на рынке и продавал уже вторую корзину ягод. Галя сидела рядом и плела венок.

Показательные расстрелы устраивались каждый день, и в небо ежеминутно взлетали отмучившиеся души. Некоторые – дружно взявшись за руки. Кому-то перед смертью приказывали поцеловать рельсы, а потом железным ломом пробивали голову. Кого-то заставляли пить из отходного ведра. Больных голодным поносом и чесоткой безвозвратно уводили в лазарет. Василий продолжал находиться в своем личном пространстве и время от времени почесывал в левом ухе, пытаясь улучшить слышимость:

– Колбасу меняй на хлеб. Сигарету – на суп. Миска супа продлевает жизнь на целый день. Всегда оставляй докурить тому, кто слабее. Не спеши бросаться на колючую проволоку. Это может подождать до завтра.

Из трубы крематория пахло прогорклым. Тот коптил без выходных, сжигая и мертвых, и еще живых. Пепел мешками продавали местным фермерам для удобрения полей, и пленные, наблюдая грузовики, полные вчерашних Богданов,