Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак

Из письма 26 марта 1928

Стихотворение обращено к В.Э. Мейерхольду и его жене, актрисе Зинаиде Николаевне Райх, и написано после посещения спектакля «Горе уму». Оно должно было поддержать Мейерхольда, на которого и на З.Н. Райх обрушились несправедливые критические нападки. Образ режиссера как творца мира и создателя человека, возникающий в последних строфах стихотворения соотносится с первыми главами Книги Бытия.

Цикл стихотворных посвящений объединяло горячее сочувствие людям, чья судьба нуждалась в поддержке: Ахматовой, Цветаевой, Мейерхольдам. При подготовке книги к ним прибавились написанное ранее, к пятидесятилетнему юбилею, стихотворение Брюсову и несколько позже – Борису Пильняку.

Брюсову

Я поздравляю вас, как я б отцаПоздравил бы при той же обстановке.Жаль, что в Большом театре под сердцаНе станут стлать, как под ноги, цыновки.

Жаль, что на свете принято скрестиУ входа в жизнь одни подошвы; жалко,Что прошлое смеется и грустит,А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Слегка страшит обряд,Где вас, как вещь, со всех сторон покажутИ золото судьбы посеребрят,И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горькаШироко разбежавшаяся участь?Что ум черствеет в царстве дурака?Что не безделка – улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стихуВы первый настежь в город дверь открыли?Что ветер смел с гражданства шелухуИ мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмахВзбешенных рифм, тянувшихся за глиной,И были домовым у нас в домахИ дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,Что, до смерти теперь устав от гили,Вы сами, было время, поутруЛинейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,Где лгут слова и красноречье храмлет?…О! Весь Шекспир, быть может, только в том,Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?Так легче жить. А то почти не снестьПережитого слышащихся жалоб.

1923

Обращение к тени в последней строфе объясняется тем, что на юбилейном вечере 15 декабря 1923 года в ответ на официальные поздравления Брюсов прочел цитату из стихотворения А.А. Фета «На 50-летие музы»:

Нас отпевают. В этот деньНикто не подойдет с хулою.Всяк благодарною хвалоюНемую провожает тень.

Борису Пильняку

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,Вовек не вышла б к свету темнота,И я – урод, и счастье сотен тысячНе ближе мне пустого счастья ста?

И разве я не мерюсь пятилеткой,Не падаю, не подымаюсь с ней?Но как мне быть с моей грудною клеткойИ с тем, что всякой косности косней?

Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.

1931

Конец двадцатых годов был исторически тяжелым, жестоким временем. У Пастернака появилось чувство конца творческих и жизненных возможностей. Отсюда разговор об опасности «вакансии поэта» и творческих ограничениях, которые приходится терпеть.

«…Работаю я сейчас над клубком, который последовательными очередями обязался распутать к осени. Это – совокупность трех взаимно связанных работ, по исполнении которых у меня оформится материал для четырехтомного собрания сочинений, а вместе с тем отдельными выпусками будут подготовлены к печати: сборник прозы и „Спекторский“ – роман в стихах…

Часть фабулы в романе, приходящуюся на военные годы и революцию, я отдал прозе, потому что характеристики и формулировки, в этой части всего более обязательные и разумеющиеся, стиху не под силу…

Когда я ее кончу, можно будет приняться за заключительную главу «Спекторского»…

Затем, в пополнение сборника прозы мне останется дописать полуфилософскую биографического содержания вещь, начатую прошлой зимой и брошенную на первой трети. Вчерне она называется «Охранной грамотой»…»

Из анкеты «Писатели о себе», 1929

Осенью 1929 года Пастернак написал последние главы «Спекторского». В окончательном виде растянувшаяся на годы работа встретила недоумение критики и вызывала у автора сомнения в ее художественной состоятельности. Он чистосердечно признавался в этом редактору Ленгиза П.Н. Медведеву, объясняя неудачу несбывшимися надеждами на преобразования в обществе:

«…Когда пять лет назад я принялся за нее, я назвал ее романом в стихах. Я глядел не только назад, но и вперед. Я ждал каких-то бытовых и общественных превращений, в результате которых была бы восстановлена возможность индивидуальной повести, то есть фабулы об отдельных людях, репрезентативно примерной и всякому понятной в ее личной узости, а не прикладной широте. В этом я обманулся, я по-детски преувеличил скорость вероятной дифференциации нового общества и части старого в новых условьях… Я только хочу сказать, что начинал я в состояньи некоторой надежды на то, что взорванная однородность жизни и ее пластическая очевидность восстановится в теченье лет, а не десятилетий, при жизни, а не в историческом гаданьи. И как бы я ни был мал, такой ход придал бы мне силы – а ее рост, при живом росте общих нравственных сил, и есть единственная фабула лирического поэта. Потому что даже и о гибели можно в полную краску писать только, когда она обществом уже преодолена и оно вновь находится в состояньи роста…»

Борис Пастернак – П.Н. Медведеву.

Из письма 6 ноября 1929

Ленгиз, с которым был заключен договор на «Спекторского», выражал колебания «по неясности его общественных тенденций» и «идеологической несоответственности» окончания романа. В последних главах дана мрачная картина Москвы 1919 года, зарисовки разрушенного быта чередуются с размышлениями об общественных сторонах уклада, который зачеркивал возможность индивидуальной судьбы и биографии широтою исторического масштаба:

Поэзия, не поступайся ширью.Храни живую точность: точность тайн.Не занимайся точками в пунктиреИ зерен в мере хлеба не считай.

Недоуменьем меди орудийнойСтесни дыханье и спроси чтеца:Неужто, жив в охвате той картины,Он верит в быль отдельного лица?

«…Все б это ничего, но разговор пошел как с уличенным мошенником: на букве идеологии стали настаивать, точно она – буква контракта.

Точно именно в договоре было сказано, что в шахты будут спускать безболезненно, под хлороформом или местной анестезией, и это будет не мучительно, а даже наоборот; и террор не будет страшен. Точно я по договору – выразил готовность изобразить революцию как событье, культурно выношенное на заседаньях Ком. Академии в хорошо освещенных и отопленных комнатах при прекрасно оборудованной библиотеке. Наконец, точно в договор был вставлен предостерегающий меня параграф о том, что изобразить пожар – значит призывать к поджогу…»

Борис Пастернак – П.Н. Медведеву.

Из письма 30 декабря 1929

Образ оскорбленной девочки, выбросившейся из окна и перелетевшей «в руки черни», дан как символ восставшего времени и олицетворение революции.

По всей земле осипшим морем грусти,Дымясь, гремел и стлался слух о ней,Марусе тихих русских захолустий,Поколебавшей землю в десять дней.

Именно эти последние страницы «Спекторского» автор считал «самым достойным местом» романа.

«…Из всей рукописи, находящейся сейчас у Вас, самое достойное (поэтически и по-человечески) место – это страницы конца, посвященные тому, как восстает время на человека и обгоняет его. Это была очень трудная, очень неуловимая по своей широте тема, и я доволен ее разрешеньем. Я никогда не расстанусь с сознаньем, что тут и в этой именно форме я о революции ближайшей сказал гораздо больше и более по существу, чем прагматико-хронистической книжкой «1905-й год» – о революции девятьсот пятого года…»