Сестра моя, жизнь - Борис Пастернак

19 января 1936

«…Преобладанье грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности. Эта патриотическая нота, особенно дорогая сейчас, выделяется у Ахматовой совершенным отсутствием напыщенности и напряжения. Вера в родное небо и верность родной земле прорываются у нее сами собой с естественностью природной походки…

Наряду с нотою национальной гордости, отличительной чертой Ахматовой мы назовем художественный реализм, как главное и постоянное ее отличье.

Эротической абстракции, в которую часто вырождается условно-живое «ты» большинства стихотворных излияний, Ахматова противопоставила голос чувства в значении действительной интриги. Эту откровенность в обращении к жизни она разделяла с Блоком, едва еще тогда складывавшемся Маяковским, шедшим на сцене Ибсеном и Чеховым, Гамсуном и Горьким, с интересом к значащим очевидностям и сильным людям. Это придавало «Вечеру» и «Четкам», первым книгам Ахматовой, оригинальный драматизм и повествовательную свежесть прозы…

Именно они глубже всего врезались в память читателей и по преимуществу создали имя лирике Ахматовой. Когда-то они оказали огромное влиянье на манеру чувствования, не говоря уже о литературной школе своего времени…»

Борис Пастернак.

Из статьи «Избранное» Анны Ахматовой». 1943

Марине Цветаевой

Ты вправе, вывернув карман,Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.Мне все равно, чем сыр туман.Любая быль – как утро в марте.

Деревья в мягких армякахСтоят в грунту из гуммигута[82],Хотя ветвям навернякаНевмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,Струясь, как шерсть на мериносе.Роса бежит, тряся, как еж,Сухой копной у переносья.

Мне все равно, чей разговорЛовлю, плывущий ниоткуда.Любая быль – как вешний двор,Когда он дымкою окутан.

Мне все равно, какой фасонСужден при мне покрою платьев.Любую быль сметут как сон,Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,Он двинется, подобно дыму,Из дыр эпохи роковойВ иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорвСудеб, расплющенных в лепеху,И внуки скажут, как про торф:Горит такого-то эпоха.

1929

Стихотворение вызвало отсроченный отклик Цветаевой:

Тоска по родине! ДавноРазоблаченная морока!Мне совершенно все равно —Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домойБрести с кошелкою базарнойВ дом, и не знающий, что – мой,Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких средиЛиц ощетиниваться пленнымЛьвом, из какой людской средыБыть вытесненной – непременно —

В себя, в единоличье чувствКамчатским медведём без льдины,Где не ужиться (и не тщусь!),Где унижаться – мне едино.

Не обольщусь и языкомРодным, его призывом млечным.Мне безразлично, на какомНе понимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тоннГлотателем, доильцем сплетен…)Двадцатого столетья – он,А я – до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,Оставшееся от аллеи,Мне все – равны, мне всё – равно,И, может быть, еще равнее —

Роднее бывшее – всего.Все признаки с меня, все меты,Все даты – как рукой сняло:Душа, родившаяся – где-то.

Так край меня не уберегМой, что и самый зоркий сыщикВдоль всей души, всей – поперек!Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,И все – равно, и все – едино.Но если по дороге – кустВстает, особенно – рябина…

1934

Вместо стихотворения

М гновенный снег, когда булыжник узрен,А прельский снег, оплошливый снежок!Р езвись и тай, – земля как пончик в пудре,И рой огней – как лакомки ожог.Н есись с небес, лишай деревья весу,Е рошь березы, швабрами шурша.Ц енители не смыслят ни бельмеса,В раги уйдут, не взявши ни шиша.

Е жеминутно можно глупость ляпнуть,Т огда прощай охулка и хвала!А ты, а ты, бессмертная внезапность,Е ще какого случая ждала?

В едь вот и в этом диком снеге летомО пять поэта оторопь и стать —И не всего ли подлиннее в этом?…. – как знать?

1929

Мейерхольдам

Желоба коридоров иссякли.Гул отхлынул и сплыл, и заглох.У окна, опоздавши к спектаклю,Вяжет вьюга из хлопьев чулок.

Рытым ходом за сценой залягте,И, обуглясь у всех на виду,Как дурак, я зайду к вам в антракте,И смешаюсь, и слов не найду.

Я увижу деревья и крыши.Вихрем кинутся мушки во тьму.По замашкам зимы-замухрышкиЯ игру в кошки-мышки пойму.

Я скажу, что от этих ужимокЕле цел я остался внизу,Что пакет развязался и вымокИ что я вам другой привезу.

Что от чувств на земле нет отбою,Что в руках моих – плеск из фойе,Что из этих признаний – любоеВам обоим, а лучшее – ей.

Я люблю ваш нескладный развалец,Жадной проседи взбитую прядь.Если даже вы в это выгрались,Ваша правда, так надо играть.

Так играл пред землей молодоюОдаренный один режиссер,Что носился как дух над водоюИ ребро сокрушенное тер.

И протиснувшись в мир из-за дисковНаобум размещенных светил,За дрожащую руку артисткуНа дебют роковой выводил.

Той же пьесою неповторимой,Точно запахом краски дыша,Вы всего себя стерли для грима.Имя этому гриму – душа.

1928

«Дорогой Всеволод Эмильевич!

Жалею, что заходил к Вам вчера в антрактах. Ничего путного я Вам не сказал, да иначе было бы и неестественно. Но вот сегодня я весь день, как шалый, и ни за что взяться не могу. Это – тоска по вчерашнем вечере. Вот это другой разговор. Это уж доказательство, это я понимаю…

Когда меня касается дыханье истинного дара, оно превращает меня в совершенного мальчика, ничем не искушенного, я беззаветно привязываюсь к произведенью, робею автора, точно никогда не жил и жизни не знаю, и чаще меры тянусь за носовым платком…

…Я преклоняюсь перед Вами обоими и пишу Вам обоим, и завидую Вам, что Вы работаете с человеком, которого любите…»

Борис Пастернак – Всеволоду Мейерхольду.

Из письма 26 марта 1928

Стихотворение обращено к В.Э. Мейерхольду и его жене, актрисе Зинаиде Николаевне Райх, и написано после посещения спектакля «Горе уму». Оно должно было поддержать Мейерхольда, на которого и на З.Н. Райх обрушились несправедливые критические нападки. Образ режиссера как творца мира и создателя человека, возникающий в последних строфах стихотворения соотносится с первыми главами Книги Бытия.

Цикл стихотворных посвящений объединяло горячее сочувствие людям, чья судьба нуждалась в поддержке: Ахматовой, Цветаевой, Мейерхольдам. При подготовке книги к ним прибавились написанное ранее, к пятидесятилетнему юбилею, стихотворение Брюсову и несколько позже – Борису Пильняку.

Брюсову

Я поздравляю вас, как я б отцаПоздравил бы при той же обстановке.Жаль, что в Большом театре под сердцаНе станут стлать, как под ноги, цыновки.

Жаль, что на свете принято скрестиУ входа в жизнь одни подошвы; жалко,Что прошлое смеется и грустит,А злоба дня размахивает палкой.

Вас чествуют. Слегка страшит обряд,Где вас, как вещь, со всех сторон покажутИ золото судьбы посеребрят,И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горькаШироко разбежавшаяся участь?Что ум черствеет в царстве дурака?Что не безделка – улыбаться, мучась?

Что сонному гражданскому стихуВы первый настежь в город дверь открыли?Что ветер смел с гражданства шелухуИ мы на перья разодрали крылья?

Что вы дисциплинировали взмахВзбешенных рифм, тянувшихся за глиной,И были домовым у нас в домахИ дьяволом недетской дисциплины?

Что я затем, быть может, не умру,Что, до смерти теперь устав от гили,Вы сами, было время, поутруЛинейкой нас не умирать учили?

Ломиться в двери пошлых аксиом,Где лгут слова и красноречье храмлет?…О! Весь Шекспир, быть может, только в том,Что запросто болтает с тенью Гамлет.

Так запросто же! Дни рожденья есть.Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?Так легче жить. А то почти не снестьПережитого слышащихся жалоб.

1923