Флибустьеры - Хосе Рисаль

Сняв со стен несколько зеркал, Бен-Саиб расставлял их и так и эдак, наклонял под различными углами, но ничего у него не получалось.

— И все-таки я ручаюсь, что это просто оптический фокус.

— Какие там зеркала! Хуанито говорит, что голова находится в ларце, поставленном на столе… По-моему, это спиритизм, ведь спириты всегда возятся со столами, и я полагаю, что отец Сальви, как представитель церковных властей, должен запретить это бесовское зрелище.

Отец Сальви, сдвинув брови, молчал.

— Чтобы узнать, что там внутри, дьяволы или зеркала, — вмешался Симоун, — я бы советовал вам пойти и взглянуть на это диво.

Предложение понравилось, только отец Сальви и дон Кустодио отнеслись к нему неодобрительно. Идти на ярмарку, толкаться среди публики, чтобы поглазеть на какого-то «сфинкса», на какую-то «говорящую голову»! Что скажут индейцы! Еще подумают, что отец Сальви и дон Кустодио подвержены слабостям прочих смертных! Но Бен-Саиб с находчивостью истинного журналиста пообещал упросить мистера Лидса не допускать публики, пока они будут в зале; американец должен считать за честь, что они удостоили его посещением, он, конечно, не откажется исполнить просьбу, да и плату за вход не возьмет. Желая придать вес своим словам, Бен-Саиб добавил:

— Сами подумайте, что было бы, если бы я разоблачил это шарлатанство с зеркалами перед публикой, перед индейцами! Бедный американец остался бы без куска хлеба!

Удивительно деликатный человек был этот Бен-Саиб!

Ехать к Лидсу решили человек двенадцать, в том числе знакомые нам дон Кустодио, отец Сальви, отец Каморра, отец Ирене, Бен-Саиб и Хуанито Пелаэс. У площади Киапо они вышли из экипажей и пошли дальше пешком.

XVII

Ярмарка в Киапо

Вечер был чудесный, на площади царило веселое оживление. Наслаждаясь прохладным ветерком и великолепной январской луной, народ прогуливался по ярмарке; каждому хотелось других посмотреть, себя показать и развлечься. Музыка в косморамах[113], яркий свет фонарей создавали праздничное настроение. В длинных рядах пестро разукрашенных лавок манили взор гроздья мячей, ожерелья из масок, нанизанных на веревочку, игрушечные поезда, тележки, кареты, заводные лошадки, крошечные пароходики со всамделишными котлами, лилипутская фарфоровая посуда, маленькие сосновые «вифлеемы»[114], привозные и местные куклы; иностранки были белокурые, улыбающиеся, филиппинки — серьезные и задумчивые, как чинные маленькие барышни рядом с девочками-великаншами. Били барабаны, дудели жестяные трубы, звучала гнусавая музыка аккордеонов и шарманок — настоящая карнавальная симфония, под звуки которой двигались толпы гуляющих; заглядевшись на товары в лавках, они спотыкались, толкали один другого, и тогда начиналась забавная перебранка. Возницам приходилось осаживать лошадей, ежеминутно звучали возгласы: «Дорогу! Дорогу!» Чиновники, военные, монахи, студенты, китайцы, барышни с мамашами и тетушками улыбались, раскланивались, приветствовали друг друга веселыми окриками.

Отец Каморра был на седьмом небе — столько хорошеньких девушек! Он то и дело оглядывался, подталкивал Бен-Саиба, причмокивал и божился, приговаривая: «Ну, а эта, а эта! Что скажешь, чернильная душа?» От восторга он даже перешел на «ты» со своим постоянным противником. Отец Сальви посматривал на него с укоризной, но что ему отец Сальви! Он задевал всех встречных девушек, старался прикоснуться к ним и подмигивал с самым плутовским видом.

— Провалиться мне! Когда же меня назначат священником в Киапо? — воскликнул он.

Вдруг Бен-Саиб, выругавшись, подскочил и схватился за локоть: это отец Каморра, не помня себя от восхищения, ущипнул его. На площади появилась ослепительной красоты девушка, к которой сразу обратились все взоры; должно быть, отец Каморра, пораженный этим райским видением, принял по ошибке руку Бен-Саиба за ручку красавицы.

Это была Паулита Гомес, самая блестящая из столичных девиц; ее вел под руку Исагани, а сзади шествовала донья Викторина. Все остановились, любуясь этим очаровательным созданием, все головы поворачивались ей вслед, разговоры смолкали, и донья Викторина с важностью отвечала на почтительные поклоны.

На Паулите были нарядно расшитые блузка и косынка из пиньи, не те, в которых она утром направлялась в храм святого Доминика, а другие. Воздушная ткань косынки придавала ее прелестному личику поистине неземную красоту, и индейцы, глядя на Паулиту, сравнивали ее с луной, окруженной нежными белыми облачками. Юбка розового шелка, придерживаемая маленькой ручкой, падала пышными, живописными складками, служа как бы пьедесталом горделивому, точеному бюсту и гибкой шейке; все движения девушки дышали уверенностью в своих чарах и милым кокетством. Исагани хмурился, его раздражали любопытные взгляды, эти сотни взглядов, устремленных на его невесту: каждый взгляд казался ему воровством, каждая улыбка девушки чуть ли не изменой.

Хуанито, заметив красавицу, сгорбился в поклоне. Паулита небрежно кивнула, а донья Викторина подозвала его. Хуанито был ее любимчиком и нравился ей больше, чем Исагани.

— Как хороша! Как хороша! — бормотал в упоении отец Каморра.

— Щипали бы вы себя самого, падре, за брюхо, а нас оставили бы в покое! — ворчал Бен-Саиб.

— Как хороша, как хороша! — повторял отец Каморра. — И подумать только, ее жених — мой ученик, немало щелчков перепало ему от меня! Ее счастье, что она не в моем приходе!

Отец Каморра отчаянно вертел головой, чтобы не упустить из виду красавицу, и чуть было не побежал за ней вслед. Бен-Саиб насилу отговорил его.

Паулита как ни в чем не бывало шла по площади, кокетливо склонив изящно причесанную головку.

Наши знакомые последовали дальше — монах-артиллерист шумно вздыхал — и приблизились к лавке, окруженной толпой зевак, которые тотчас расступились перед столь важными персонами.

В лавке были выставлены деревянные фигурки — изделия местных резчиков. Во всевозможных видах и позах они изображали людей различных рас, населяющих архипелаг, и представителей разных профессий: индейцев, испанцев, китайцев, метисов, монахов, священников, чиновников, префектов, студентов, военных. По-видимому, мастера питали особое пристрастие к лицам духовного звания — либо потому, что красивые складки на рясах отвечали их эстетическим вкусам, либо потому, что монахи, играющие столь важную роль в филиппинском обществе, более других занимали воображение скульпторов. Во всяком случае, монахов было особенно много; отлично задуманные и тщательно отделанные статуэтки представляли их в самые возвышенные моменты жизни, не в пример Европе, где принято изображать монахов, которые играют в карты на винных бочках, хлещут вино, хохочут или же треплют свежие щечки поселянок. О нет, филиппинские монахи совсем иные: стройные, благообразные, хорошо одетые, тонзура у них чисто выбрита, черты лица правильны и спокойны, взгляд задумчив, на щеках легкий румянец, лицо дышит святостью, в руке посох из паласана, а на ногах лаковые башмачки, — так и хочется преклонить пред монахами колена или поставить их под стеклянный колпак. Вместо атрибутов чревоугодия и невоздержности, коими снабжают их европейских собратьев, манильские монахи держат книгу, распятие, пальмовую ветвь мученика; вместо того чтобы целовать простых крестьянок, манильские монахи важно протягивают руку для поцелуя согнувшимся в поклоне детям и взрослым; вместо ломящегося от яств стола — обычный фон, на котором изображают монахов в Европе, — манильские монахи склоняются пред алтарем или сидят за письменным столом; вместо нищенствующего монаха с сумой, который на ослике скитается по селениям, выпрашивая милостыню, филиппинский монах сыплет пригоршнями золото в толпу бедных индейцев…

— Эй, глядите, да ведь это отец Каморра! — воскликнул Бен-Саиб, который был еще немного под хмельком от выпитого шампанского.

И он указал на статуэтку тощего монаха, который сидел в размышлении за столом и, подперев голову рукой, что-то писал, видимо, проповедь. На столе даже лампа стояла, чтобы ему было светлей.

Забавный контраст всех развеселил.

Отец Каморра, уже забывший о Паулите, понял издевку и в свою очередь задал вопрос:

— А на кого похожа вон та фигурка? Ну-ка Бен-Саиб! — и громко захохотал.

Фигурка представляла сгорбленную, косматую старушонку, которая сидела на земле, подобно индейским идолам, и гладила белье. Утюг был как настоящий: медный, угли — из блесток, а дым — из клочьев грязной, скрученной жгутом ваты.

— А что, Бен-Саиб, ведь не дурак тот, кто это придумал? — сказал отец Каморра.

— Не понимаю, что здесь остроумного! — поморщился журналист.

— Да как же! Разве вы не видите надписи: «Филиппинская пресса»? Ведь то, чем старуха гладит, называют здесь «пресса»!