Судьбы - Максин Барри

— Папа, — сказал Уэйн, — у меня для тебя новости.

Вольфганг промолчал.

— Сегодня состоялась моя помолвка с Антуанеттой де Монтиньи.

Вольфганг моргнул один раз, потом другой и медленно отпустил стол. Он просидел так весь день и только сейчас понял, что все-таки зажег лампу, когда стало темно. Когда Жак доложил ему, что его ждет рыбак, его первым желанием было велеть прогнать мальчишку. Но любопытство взяло верх, и Клода Риссо впустили. Наверное, прошло уже много времени. Вольфганг не знал сколько. Время перестало иметь значение.

Уэйн стоял за кожаным креслом, положив руки на спинку, и настороженно и удивленно наблюдал за отцом. Вольфганг взглянул на холеные крупные руки на темной коже кресла, потом поднял глаза на лицо сына-убийцы и почувствовал, что одеревенелость постепенно проходит. Сам факт убийства ничего не значит. Но ведь он убил не еврея, пленного, цыгана или еще какое-нибудь отребье, а Ганса, который был лучше всех. Ганса. Его Ганса, самого умного, самого любимого сына.

— Мы решили пожениться на Рождество и провести медовый месяц в Сен-Морице. Разумеется, граф сделает меня вице-президентом, так что вряд ли я теперь буду часто здесь бывать.

Вольфганг почувствовал, как его пальцы обхватывают рукоятку ножа для разрезания бумаги. Что он такое говорит? Он потряс головой, чтобы развеять туман в голове, и только тогда слова Уэйна как горящие угли обожгли его мозг. Ганс лежит мертвый в своей могиле, а его убийца рассуждает о женитьбе, об отдыхе на лучшем курорте мира. Ганс никогда не узнает радости, которую может дать женщина, никогда не почувствует, как греют лицо солнечные лучи, а тем временем его убийца…

Уэйн был совершенно не готов к тому, что отец сорвется с кресла, его изумленный мозг лишь зарегистрировал блеск серебра в свете лампы, когда отец нанес удар. Он едва успел повернуться и поднять руку, отведя точно нацеленный клинок от сердца. Острое как бритва лезвие скользнуло по его груди, прорвав шерсть костюма, и вонзилось в плечо. Уэйн вскрикнул, и его левый кулак автоматически врезался в отцовскую челюсть.

Вольфганг хрюкнул, налетев на кулак Уэйна, отбросивший его к столу. Все произошло так быстро, что секунду, пока Уэйн смотрел на старика, спиной лежащего на столе, он не мог сообразить, что же произошло. Он схватился за рукоятку ножа, торчащего из его плеча, скривился от сильной боли, пронзившей руку, выдернул нож и изумленно уставился на залитое кровью лезвие.

Вольфганг выпрямился, на гортанном немецком обозвал Уэйна убийцей и подонком и ухватился за подставку лампы. Уже не в первый раз он проклял свои преклонные годы. Когда-то он мог бы сразиться с сыном в прямом бою, убить его голыми руками, а сейчас ему именно этого хотелось больше всего на свете. Но старость вынуждала его пользоваться оружием.

У Уэйна была всего секунда, чтобы сообразить, что отец каким-то образом узнал про Ганса, и тут лампа полетела ему в голову, тускло блестя тяжелой металлической подставкой. Он уклонился и бросился вперед, ударив отца головой в живот, а лампа разбилась об его спину, поранив осколками лопнувшего стекла. Его собственный вопль боли смешался с криком отца, и они оба свалились на пол. Уэйн приземлился сверху и начал наносить отцу короткие, резкие удары в лицо, грудь и живот. Но Вольфганг умудрился вцепиться в горло противнику. Костлявые морщинистые пальцы сжали шею сына хорошо заученным гестаповским приемом. Уэйн почувствовал, что в глазах темнеет и они вылезают из орбит. Он отчаянно вцепился в запястья Вольфганга, пытаясь оторвать его руки, но отец обладал силой сумасшедшего и все крепче сжимал горло Уэйна. Легкие жгло как огнем, и с растущим ужасом он почувствовал, что не сумеет оторвать эти душащие его пальцы. Он слепо принялся шарить по лицу отца, стараясь сделать что-то, чтобы заставить того отпустить шею. Он чувствовал, что теряет сознание, но как раз в этот момент его пальцы нащупали глаза отца, и он надавил на них с силой, удесятеренной нарастающей паникой. Вольфганг громко закричал, руки его ослабили хватку от чудовищной боли, победившей даже безумную ненависть. Уэйну удалось вырваться и откатиться в сторону. Судорожно дыша, он с трудом поднялся и повалился в ближайшее кресло. Он свесил руки между колен и наклонился вперед. Голова кружилась, все большое тело тряслось. В нескольких футах от него, свернувшись в клубок, лежал Вольфганг, закрыв глаза руками, и выл как раненый зверь.

Уэйн почувствовал, что его пальцы выпачканы в чем-то липком. Взглянув на них, он увидел кровь, и к горлу подступила тошнота. Он бегом ринулся к балконной двери, открыл ее, и его вывернуло наизнанку среди роз и кустов гибискуса.

Вольфганг дополз до своего кресла за столом, но глаза все еще прикрывал ладонями. Их жгло огнем, он не мог дышать без стонов, но не смел открыть глаза, боясь того, что может увидеть, вернее того, что может не увидеть.

— Я пошлю тебя на гильотину. — Он слышал, как сына рвало под окном, слышал, что он вернулся. Он не говорил, он с лютой ненавистью шипел.

На секунду у Уэйна заледенела кровь, когда он представил себе такую смерть. Но он тут же рассмеялся.

— Ничего не выйдет, старик, — заявил он голосом, в котором слышалась такая же жгучая ненависть. — Ты только рискни позвонить в полицию, как я тут же извещу охотников за нацистами, где ты скрываешься. Помнишь, как украли Хайнцберга, папа?

Вольфганг помнил. Слишком живо помнил. Четыре года назад израильская секретная служба выкрала одного из его соотечественников прямо из собственного дома в Боливии. Его судили и казнили в новом государстве Израиль. Вольфганг настолько перепугался, что в течение нескольких месяцев из-за огромного числа охранников в казино и дома жизнь стала совершенно невыносимой. Марлен в конце концов удалось убедить мужа, что такие усиленные меры безопасности могут вызвать лишь подозрения. Вольфганг понял свою беспомощность, начав ругаться по-немецки, и в словах его было столько бессильной ярости и грязи, что Уэйн побелел.

Он видел, как течет кровь сквозь пальцы отца, прижатые к глазам, и отвернулся, снова ощутив подступающую тошноту. Ему надо убираться отсюда, он не выдержит больше ни секунды в одной комнате со стариком.

Когда Вольфганг услышал скрип отворяющейся двери, он еще плотнее прижал руки к кровавой каше, которая недавно была его глазами.

— Я тебя убью, — прохрипел он, думая о наемных убийцах, о людях, способных выполнить эту работу медленно и заставить жертву помучиться…

— Только посмей, — сказал Уэйн от дверей, где стоял, прислонившись от слабости к притолоке, — и экземпляры повествования о твоей славной жизни автоматом попадут в израильскую разведку. Ты пойдешь под суд как убийца, каковым на самом деле являешься не только в глазах Израиля, но и всего мира. — Затем, предположив, что отцу может быть уже безразлична собственная судьба, он выложил козырную карту: — Твоего драгоценного Ганса выроют из могилы и закопают где-нибудь на неосвященной земле. Ты ведь не думаешь, что французы позволят сыну нациста поганить их кладбище, дорогой папочка?