Доктор Сакс - Джек Керуак

Джин не отрывался от чтения — мы некоторое время любовно смотрели, как вздевалась его прогнатическая челюсть, как опускался его орлиный нос, едва не удушая его экстатический рот своим тощим раундом дыхания, что свистело сквозь — Джин и впрямь перся от доброй журнальной байки. «Ничё мне так не нрацца, напаря, как навернуть кишки на добрую порцайку «Звездного вестерна», или вестернов Пита Койота, или «Тени», когда темно, он обыходит со своим соральным хмехом в тени Хранилищ Банка, да —» (временами Джин, чтоб сымитировать прозу макулатурных журнальчиков, начинал говорить, как У. К. Филдз). Вот что сказал он мне в тот день, когда свел меня вниз в бурый мрак погреба в унылом отцовском доме и мы нашли «Тени», и «Захватывающие детективы», и «Кладези»[111], валявшиеся в опаутиненных ларях. «Развей себе ума, мачик мой», — говорит Джин, вспомнив строчки из какой-то морской байки «Кладезя».

Вперед движутся Тень Сакс и я, к тому, что еще чернее в ночи дальше — Мы огибаем дом Пакинов, быстро скользим без прозрачности, но смутно и без звука вдоль ограды через дорогу, у дома Бунго, ныряем под громадные ревы огромного дерева над нами (все еще гудящего своими насекомыми «я» насчет потопного возбуждения) и медлим, лишь миг, глядя на мой дом и отдавая ему дань… огни коего, субботней ночью, были теперь трагически темны, я знал: что-то не так. Нет ничего хуже огромного лица домов в слезах, семейного дома, в срединочье.

7

«Не бойся зеленой потери — всякая веточка на твоем церебулярном древе страсть как хочет к тебе вернуться сейчас же. Никакой особой утраты не будет в употреблении потери — точно так же никакого прибытка в употреблении прибытка, привычка прибытка, привычка потери — во все и каждый миг тебе тяга оставаться взрослым, даже когда пи-рад проходит мимо — ты займешь свое место на иерархических полках овощеизированных небес с венком морковок в волосах и все равно не поймешь, что страдал от столь сладких желаний, — в смерти своей ты познаешь смертельную часть своей жизни. И переобретешь всю ту зелень, и бурое».

Так вот Доктор Сакс наставлял меня, пока мы вихрились дальше во тьму мимо моего дома — Ах! вот же моя мама, ходила к Пэренту за покупками, поздно, купила лишних дополнительных свиных отбивных к ростбифу, печеную фасоль (с патокой), вареную ветчину, французский хлеб — миску грецких орехов к праздничным выходным — колбасу и яйца на утро субботы и crêpes с вермонтским кленовым сиропом — большое вареное рагу на субботний обед — фасоль с ветчиной на субботний вечер — но теперь, на этом вот стыке, она понимает, что Замше с Папашей придется в доме устраивать междусобойчик, и Бланш придет, и еще остальные, старый Джо Фортье, вот она и кинулась опрометью к Пэренту закупать мясного ночного закусона (теперь 9 вечера) — она спешит, с большими праздничными пакетами, на крепких крестьянских ногах, не колеблется, как матери Мексики спешат босиком под дождем с младенцами, увязанными в шали шариками. Сакс и я не вылазим, прячемся в тенях забора Кунго посмотреть, как она пройдет — Мне хочется подбежать и обхватить ее руками — Но в саване Сакса я застыл в объективное унижение и лишь стою и гляжу на свою маму, просто едва ли крошечный, теневидный, однако больше ликующего хехе исторгается из меня — По улице, я вижу, рядом с нею идет ее Ангел-Хранитель. Это огромный ангел, очень серьезный, слегка обиженный, рот у него книзу, но великие сияющие крылья, что роняют богатые ливни прохладного пламени, которое катится и дроздит по булыжнику Гершома — Мама проходит мимо совсем рядом, тут любой старый ангел-хранитель сгодится, и она их благословит, когда настанет ее время, Мать Святая, Благословенна в Небесах —

«Есть старая странная поговорка, мальчик мой, — в странствиях своих из одних джунглей в другие в зловонных топях Юга, и в переходах своих по Плоскогорьям Золотого Севера, мне выпадало довольно случаев признать эту истину: землею владеют женщины, небесами они тоже владеют — это тирания без речей — и без мечей —»

А вот и Нин, спешит с Гершомского холма от яркостей субночевой Муди и зовет мою маму: «Неу Ма-а-а, arrend mué» — «Эй, Ма-а-а, подожди меня») — и крик ее звенит с криками сотни других дочерей в воздухе, дикие кучамалы старого тоскливого блюза вечерне-солнце-сядет выдь-мамуся-к-речке, усталая труба, что должна трубить в блюзах маленьких мальчиков, когда они свешивают головы с поребрика и слышат, как их Ма зовет-надрывается — Рёв-Луна сияет у сосны Банкса в Потакетвилле.

И вот моя сестра догоняет Ма, и они спешат домой, беседуя о Сестре Терезе в монастыре и Бланш, и сколько новые чулки стоят на витрине, и — на самом деле — МА: J'achetez des beau poids — (Я купила хорошего гороху) — (роется) — gard, (гляди) —

НИН: Ooooh je veux le plus belle tite robe aujourdhui Ma! — (Ой, я такое красивое платьице сегодня видала, Ма!) — a l’ava des belles boules d’or sur une epaule — (у него красивые золотые шарики на одном плече) —

МА: Way — way — des boules d’or — pi? (Ага, ага, шарики золотые, и?)

МИССИС БИССОННЕТТ (вытряхивая с крыльца половую тряпку): Ауооо Madame Duluoz — Angy? — ta achetez ton manger tard! (Айюуу, миссис Дулуоз, поздновато же вы за покупками!) — Хийя хийя! (смеется)

MA: Oui Madame Bissonnette — j’ m'ai faite jouer un tour (Да, миссис Биссоннетт, затуркалась я) — (Потом мы жили в квартире миссис Биссоннетт, шесть комнат) (угол Гершома и Гарнье-стрит на Вершине Холма Города Фей) — Мы с Доктором Саксом проползли сквоз жужжащую арлетарскую многоквартирную ночь, слыша тысячу голосов, тысячу приветствий и замечаний в воздухе мартовской ночи — гул катящихся шаров из кегельбана, там в дверях мой папа, говорит с Заггом, потакетвилльским городским пьяницей, который походил в точности на Хью Херберта и шатался везде, покачиваясь и оря «Вуу Вуу!»[112], потому что знал это, но был очень-преочень пьян — В общем, Загг с жеваной сигарой в роже собачится с моим папой о том, как он выиграл высокий балл, выбил 143, и выиграл приз за высокий балл, а папа мой улыбается и говорит: «Я знаю, Загг, черт бы тебя побрал, я знаю, что ты выбил 143, — я видел это по каждому твоему броску вдоль канавки — и видел на той японской таблице, которую ты вел — ха ха ха ха! (кашл, кашл) — Зазз, все на-мана, не стану держать на тебя зла» и выше, в окне за сеткой верхнего этажа Клуба, старый Джо Фортье, папашка Джо, который играл в пул с Сенатором Джеком Трепачом, смотрит вниз на Эмиля и Загга во дворе и голосит: «Ххосподихристе, что это вы, блядь, босяки, там внизу устроили! Emil, poigne le par l'fond d’culotte pis leuve le ici, on va y'arrachez la boutelle… (Эмиль, хватай его за жопу за штаны да сюда давай подымай, мы у него пузырь отберем)… Zagg vieux chain culotte va't'couchez!!» (Загг, засранец ты старый, вали в кровать!) — В лавке Блезана сгрудились двенадцать парней у китайского бильярда, раскачивают ее — кое-кто пролистывает «Тени», и «Операторов Пять», и «Детективов в масках», и «Жуткие истории»[113] — («Жуткие истории» были такая дичь, там землю завоевывали мхи, реки мха текли нас поглотить). Тень Сакс и я вжимаемся в стену переулка между лавками Ленуара и Блезана, смотрим, слушаем, тыща завывающих развлечений в живой человеческой ночи. У Пэрента через Муди внутренние проблески самого большого мистера Пэрента, который помахивает своим мясницким ножом у прилавка окороков, по колоде резаком, фуап, мистер Пэрент, с его огромным благодушным и розовым лицом, говорит, и притом улыбается: «Oui, Madame Chevalier, c’est un bon morceau d’boeuf» — (Да, миссис Шевалье, это хороший кусок говядины). Висящие колбасы и радость золотого внутри субботней ночью — Я вспоминал холодные, пронизывающие октябрьские ночи, когда раскачиваются огни лампы и листья летят, угол Муди и Гершома, лавка Пэрента бросает свое материальное золотое сияние поперек тротуара с его несколькими заброшенными упаковочными ящиками перед входом — как вдруг видишь, на одном сидит пацанчик, жует «О Генри» и «Мотор»[114].

«Вся твоя Америка, — говорит Сакс, — как плотный бальзаковский улей в драгоценной точке».

И вдруг, прямо тут, без никакой предварительной причины, он взбесился и вроде бы как-то взорвался, или изрыгнул, словно бык, готовый выблевать пять галлонов крови: «Блё-хё-хё-ха-ха-ха, — извергает он, громадно, — Муи-хи-хи-ха-ха», — продолжает он, зайдя с другой стороны, сметая меня с ног страхом — Я подскакиваю на два фута, увертываясь от косы его хохота — Затем вижу, как опускается его гигантская ухмылка, а он хохочет опять — и издает свой погребальный шип: «Фнаф-фнаф-фнаф-фнаа, — говорит он, — это ночь уничтоженья Змея. — Колдун Зла с его ниттлингенскими болегномами, ущербными Декадентскими Голубистами в их подушках и книгах мертвых, кровососущими неаграрными хлопомахами и аристократами черного песка, и со всеми преданными ему чудовищами, пауками, насекомыми, скорпионами, ленточными змеями, черными полозами, слеполетучими мышами, тараканами и синими червями Слизня — сегодня взрывающаяся голова сметет вас с ним вместе — розам травы известны лучше, чем вам, — вы рассыплетесь веером в любовных письмах, сдутых с аэроплана, выкованного в центре моей земли».