Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - Френсис Уэлч

последнего Императора, я написал по просьбе Ее Величества письмо. Оно было адресовано некой мисс Джексон, однако в действительности предназначалось королю и королеве Англии. В то время для членов Императорской Семьи, как, разумеется, и для меня, связаться с внешним миром было весьма затруднительно, так как за содержанием писем, отправляемых нами, строго следили. Таким образом, по понятным причинам, Императрица не могла писать сама, и Ее Величество оказала мне честь, воспользовавшись моими услугами. Не будучи лично представленным мисс Джексон, я все же написал ей письмо, в котором постарался ознакомить ее с этими и некоторыми другими подробностями нашей жизни. Затем ее Величество попросила меня отослать его. Мы были уверены, что мое письмо, написанное соотечественнице в Англию, покинет дом, не вызвав подозрений. И в самом деле, позже я узнал, что оно благополучно достигло Петрограда. Письмо отправили из Тобольска 15 декабря 1917 года, а затем переслали с прочей корреспонденцией из Петрограда в Лондон на адрес дома призрения для гувернанток, расположенного в районе Риджентс-Парк. Императрица была убеждена, что мисс Джексон доставит письмо королеве, однако у меня не было возможности удостовериться, действительно ли оно было получено. Теперь я пишу к Вам с просьбой, навести справки на случай, если письмо все же не дошло до адресата».

На этом нить обрывается. В королевских архивах Виндзора нет сведений об этом письме. Однако в архивах есть и другие документы, имеющие отношение к Гиббсу, по которым можно судить о том, что королевская семья все же была заинтересована в нем и любой информации об августейших узниках.

Глава XIV

Место назначения неизвестно

Несмотря на все старания полковника Кобылинского, недовольные солдаты охраны в Тобольске стали проявлять все большую агрессию. Возмущенные скверной пищей и невыполненными обещаниями о прибавке к жалованью, они направили свой гнев против заключенных, живших в относительной роскоши. Е. С. Кобылинский вспоминал:

«Подошло Рождество. 25 декабря вся Августейшая Семья была у ранней обедни. После обедни начался молебен» (Росс Н. Гибель Царской Семьи. Ф/М., 1987. С. 297). В конце молебна дьякон по приказу «доброго старого священника[168]», как его называл Гиббс в своем письме, прочел молитву по чину с многолетием Царствующему Дому, не возглашавшуюся после отречения Императора. «В этот же день, придя в церковь, — продолжал Кобылинский, — я обратил внимание, что солдат было больше, чем всегда. Чем это объяснить, я не знаю. Может быть, это потому произошло, что все-таки был большой праздник. Когда молебен стал подходить к концу, я вышел из церкви, чтобы приказать солдату созвать караул. Больше я в церковь сам не входил и конца молебна не слышал. Когда молебен кончился, и Семья вышла из храма, бывший там [комиссар] Панкратов сказал мне: „Вы знаете, что сделал священник? Ведь диакон отхватил многолетие Государю, Государыне и вообще всем, именуя их так. Солдаты, как услыхали это, подняли ропот“. Вот из-за этого пустячного, но совершенно никому не нужного поступка о. Васильева и поднялась целая история. Солдаты стали бунтовать и вынесли решение: убить священника или, по крайней мере, арестовать его. Кое-как, с превеликим трудом, удалось уговорить их самим не предпринимать никаких репрессивных мер, а подождать решения этого дела в Следственной комиссии. Епископ Гермоген[169] тогда же услал о. Васильева в Абалакский монастырь[170], пока не пройдет острота вопроса. Я поехал к нему и попросил дать другого священника. Был назначен соборный священник о. Хлынов[171].

Этот случай, во-первых, совершенно разладил мои отношения с солдатами: они перестали доверять мне и, как им ни доказывал обратное, они стояли на своем: „А! Значит, когда на дому служба бывает, всегда их поминают“. И постановили: в церковь совсем Семью не пускать. Пусть молятся дома, но каждый раз за богослужением должен присутствовать солдат. Едва мне удалось вырвать решение, чтобы Семья посещала церковь хотя бы в двунадесятые праздники. С решением же их, чтобы за домашними богослужениями присутствовал солдат, я бороться был бессилен. Таким образом бестактность о. Васильева привела к тому, что солдаты все-таки пробрались в дом, с чем до того времени мне удавалось благополучно бороться. […]

Пошла демобилизация армии. Стали увольняться солдаты. Стали уходить и мои стрелки. Вместо уезжавших, солдат более старых годов, стали мне присылать из Царского пополнения, солдат более молодых годов и более развращенных там в самом котле политической борьбы. Партия Писаревского стала расти все больше. Все больше и больше стало прибывать к нам большевиков. В конце концов, Панкратов — „маленький человек“ как называл его Николай Александрович, — был объявлен под влиянием, конечно, агитации Писаревского „контрреволюционером“ и изгнан солдатами. Он уехал. Уехал и Никольский. Солдаты же отправили в центр телеграмму, прося прислать к ним уже „большевистского“ комиссара. Пока комиссар не ехал.

Не знали, к чему придраться. Решили: запретить свите гулять, пусть сидят все и не гуляют. Стал я доказывать всю нелепость этого. Тогда решили: пусть гуляют, но чтобы провожал солдат. Надоело им это, и постановили: каждый может гулять в неделю два раза, не более двух часов, без солдат.

Как-то однажды, желая проводить уезжающих старых, хороших солдат, Государь и Государыня поднялись на ледяную гору, устроенную для детей. Руководствуясь, конечно, одним чувством бессильной злобы, солдаты тотчас же срыли эту гору, мотивируя, однако, свой поступок тем, что кто-нибудь из посторонних может подстрелить их, а они будут отвечать.

Как-то однажды Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Увидели это солдаты и подняли целую историю: их надо обыскать, у них есть оружие. Кое-как удалось уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу, что не надо производить обыска. Пошел я сам и просил Государя отдать мне кинжал, рассказав ему о происшедшем. Государь передал кинжал (его потом увез Родионов), Долгорукий и Жильяр передали мне свои шашки. Повесили мы их у меня в канцелярии на видном месте.

Я привел Вам слова Керенского, когда мы уезжали из Царского. Семья действительно ни в чем не нуждалась в Тобольске. Но деньги уходили, а пополнений мы не получали. Пришлось жить в кредит. Я писал по этому поводу генерал-лейтенанту Аничкову[172], заведовавшему хозяйством гофмаршальской части, но результатов никаких не было» (Там же. С. 297–298). В своей агонии Временное правительство забыло об обязательствах по содержанию тобольских узников. «Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше „не верят“, что скоро и отпускать в кредит не будут. Пришлось мне обратиться к управляющему Тобольским отделением Государственного банка Черняховскому. Он посоветовал мне обратиться к купцу Янушкевичу, монархисту, имевшему