Черный - Ричард Райт

8

Снова лето. И снова я, в который уже раз, ищу работу. Я сказал своей хозяйке, миссис Биббс, что хотел бы устроиться куда-нибудь на целый день. И заработать побольше, ведь нужно одеться и купить учебники для будущего года. Ее муж был мастером на лесопильне, и она попросила его за меня.

— Значит, хочешь поступить к нам на лесопильню? — сказал он.

— Да, сэр.

Он подошел ко мне, взял под мышки и поднял на воздух, как перышко.

— Не годишься ты для нашей работы, хлипок больно, — сказал он.

— Может, все-таки хоть что-то для меня найдется? — стал уговаривать я.

Он задумался.

— Вряд ли. Работа у нас тяжелая, опасная. — Больше он ничего не сказал, но я понял, что разговор окончен. Вот так обычно и разговаривали на Юге белые с неграми: о главном было принято умалчивать, считалось, что все и так все понимают, достаточно намека. Я тоже не стал убеждать и доказывать, но из комнаты не вышел, а стоял молча, всем своим видом прося мистера Биббса не отказывать мне окончательно, понять, как хочется мне попытать счастья на его лесопильне. — Что с тобой поделаешь, ладно, — наконец уступил он. — Приходи с утра на лесопильню, может, что и придумаем. Только вряд ли все это будет по тебе.

Назавтра, едва рассвело, я явился на лесопильню. Рабочие поднимали блоками огромные бревна, десятка два стальных пил с оглушительным визгом врезались в свежую древесину.

— Эй, берегись! — раздался крик.

Я оглянулся и увидел негра, он показывал мне куда-то вверх. Поднял голову — прямо на меня, качаясь, плыло бревно. Я отскочил в сторону. Негр подошел ко мне.

— Ты что тут делаешь, парень?

— Ваш мастер, мистер Биббс, разрешил мне прийти. Я работу ищу, объяснил я.

Негр внимательно меня оглядел.

— Ох, не советую, — сказал он. — Если бы еще у тебя опыт был — куда ни шло, а так уж больно здесь опасно. — Он показал мне свою правую руку, на ней не было трех пальцев. — Видал?

Я кивнул головой и пошел прочь.

Потянулись дни — пустые, долгие, раскаленные. Мостовая под солнцем нагревалась, как печка. По утрам я искал работу, вечерами читал. Однажды утром по дороге к центру я проходил мимо дома моего школьного приятеля, Неда Грили. Нед сидел на крыльце пригорюнившись.

— Привет, Нед. Как делишки? — спросил я.

— Ты что, не слышал? — спросил он.

— О чем?

— О брате моем, Бобе.

— Нет, а что такое?

Нед беззвучно заплакал.

— Убили его, — с усилием выговорил он.

— Белые? — прошептал я, догадываясь.

Он, всхлипнув, кивнул. Господи, Боб умер… Я видел его всего несколько раз, но сейчас мне казалось, что убили кого-то из моих близких.

— Как все случилось?

— Да вот… посадили в машину… увезли за город… и там… и там за-застрелили… — Нед заплакал в голос.

Боб работал в центре, в одной из гостиниц, я это знал.

— За что?

— Говорят, он связался с одной белой проституткой из гостиницы, сказал Нед.

Мир, живущий внутри меня, в мгновение ока рухнул, тело налилось чугунной тяжестью. Я стоял на тихой улочке под ярким солнцем и тупо глядел перед собой. Итак, Боба настигла белая смерть, призрак которой витает над всеми до единого неграми, которые живут на Юге. Мне не раз доводилось слышать о романах между неграми и белыми проститутками из центральных городских гостиниц, истории эти рассказывали друг другу шепотом, но я не особенно к ним прислушивался, и вот теперь такой роман ударил по мне смертью человека, которого я знал.

В тот день я не пошел искать работу, я вернулся домой, сел на крыльцо, как Нед, и уставился в пустоту. То, что я услышал, изменило весь облик мира, надолго сковало мою волю, жизненные силы. Если я ошибусь, думал я, в наказание у меня отнимут жизнь, так стоит ли вообще жить? Те рамки, в которые я себя загнал, потому что был негр, определялись вовсе не тем, что происходило непосредственно со мною: чтобы прочувствовать смысл и значение какого-нибудь события самыми потаенными глубинами сознания, мне было довольно о нем услышать. И меня гораздо больше сдерживали те зверства белых, которых я не видел, чем те, которые я наблюдал. Когда что-то происходило на моих глазах, я ясно видел реальные очертания события, но, если оно нависало в виде глухой зловещей угрозы, если я знал, что кровь и ужас могут в любую минуту захлестнуть меня, мне приходилось постигать эту угрозу воображением, а это парализовало силы, которые приводили в действие мои чувства и мысли, и рождало ощущение, что между мной и миром, где я живу, лежит пропасть.

Через несколько дней я разыскал редактора местной негритянской газеты, но у него не нашлось для меня работы. Я стал бояться, что осенью не смогу вернуться в школу. Пустые летние дни все шли, шли… Когда я встречал ребят из класса, они рассказывали, кто какую нашел работу, оказывается, некоторые устроились на летние курорты на Севере и уехали из города. Почему же они мне ничего об этом не сказали, спрашивал я их. Ребята отвечали, что просто не подумали обо мне, и, когда они это говорили, я ощущал свое одиночество особенно остро. А почему, собственно, они должны были думать обо мне, когда искали работу, ведь все эти годы мы лишь изредка перебрасывались в школе одной-двумя фразами. Нас ничего не связывало. Религиозный дом, в котором я жил, голод и нищета вырвали меня из нормальной жизни моих сверстников.

Однажды я сделал дома открытие, которое меня ошеломило. Как-то вечером я болтал со своей двоюродной сестрой Мэгги, которая была чуть моложе меня, и в это время в комнату вошел дядя Том. Он секунду помедлил, глядя на меня молча и враждебно, потом позвал дочь. Я не придал этому никакого значения. Минут через пять я закрыл книгу, которую читал, поднялся со стула и, спускаясь по лестнице, услышал, как дядя Том распекает дочь. До моего слуха долетело:

— Вложить тебе ума розгой? Пожалуйста, вложу. Сколько раз я тебе говорил: держись от него подальше. Этот идиот — бешеный, слышишь? Не смей к нему подходить. И братьев с сестрами не подпускай. Сказано тебе слушайся, и никаких вопросов. Не подходи к нему, а то шкуру чулком спущу, поняла?

Моя двоюродная сестра что-то говорила, всхлипывая. От ярости у меня перехватило горло. Я хотел броситься к ним в комнату, потребовать объяснения, но удержался. Когда же это все началось? Я стал припоминать, и мне сделалось не по себе: за все то время, что дядя Том с семьей живут у нас, никто из его детей ни разу не остался со мною один на один. Стоп, сказал я себе, подожди, не возводи на человека напраслину. Но сколько я ни ворошил свою память, я не мог вспомнить ни единого случая, чтобы мы играли вместе, шалили или возились, а ведь мы — дети и живем в одном доме. Я вдруг перенесся в то утро, когда я одержал над дядей Томом верх, пригрозив лезвиями. Ну конечно, он вообразил, что я закоренелый бандит, а я-то никогда себя бандитом не считал, я только теперь понял, за кого меня принимают окружающие, и ужаснулся. Это был миг озарения, я увидел, как же на самом деле ко мне относятся мои родные, и это многое изменило в моей жизни. Я твердо решил уйти из дома. Но сначала кончу девятый класс. Часто я по целым дням не перекидывался и словом ни с кем из домашних, кроме матери. Человек не может так жить, я это остро сознавал. И я готовился к побегу, но ждал события, происшествия, слова, которое бы меня подтолкнуло.

Я снова стал работать у миссис Биббс, купил учебники, но ходил чуть ли не в лохмотьях. К счастью, девятый класс — последний класс в школе оказался легким, и учитель часто поручал мне заниматься с ребятами вместо себя, это было почетно, поддерживало мой дух и давало хоть слабую, но все-таки надежду. Мне даже намекали, что, если я буду успевать так же хорошо, как сейчас, меня рекомендуют учителем в одну из городских школ.

Зимой вернулся из Чикаго мой брат; я обрадовался ему, хоть мы и отвыкли друг от друга. Но вскоре я заметил, что домашние любят брата куда больше, чем меня, со мной они никогда не были так ласковы. А брат — брат по их примеру начал проявлять ко мне открытую неприязнь, и это было очень тяжело. Одиночество прочно вросло в меня. Я чувствовал вокруг себя глухую стену, и во мне закипало раздражение. От школьных товарищей я все больше отдалялся, потому что они теперь без конца обсуждали, кто куда пойдет учиться после школы. Зимние дни тянулись, как две капли воды похожие один на другой: утром, до свету, я бежал на работу, колол дрова, таскал уголь, мел полы, потом школа, потом тоска.

Учебный год кончался. Меня назначили произносить прощальную речь на выпускной церемонии и велели ее написать. Как-то утром директор вызвал меня к себе в кабинет.

— Так, Ричард Райт, вот и твоя речь, — сказал он с грубоватым добродушием и пододвинул ко мне аккуратно сложенную пачку исписанных листков.

— Какая речь? — спросил я, беря в руки пачку.

— Которую ты будешь читать на выпускном вечере.