Черный - Ричард Райт

— Брось лезвия, — приказал он.

— Я убью тебя, убью! — закричал я истерически, срывающимся голосом, отступая, и стальные лезвия замелькали в воздухе.

Он замер на месте; никогда в жизни он еще не натыкался на такую мрачную решимость. Он ворочал глазами и тряс головой.

— Идиот! — вдруг завопил он.

— Только тронь — пущу кровь! — предупредил я.

Он глубоко вздохнул и вдруг весь как-то сник.

— Погоди, гаденыш, сломят и тебя, — пообещал он.

— Уж во всяком случае не ты!

— Узнаешь, почем фунт лиха!

— Только не от тебя!

— И это человек, который всего несколько дней назад принял святое крещение! — горестно сказал он.

— Плевал я на ваше святое крещение!

Мы стояли друг против друга, освещенные светом раннего утра; из-за горизонта показался краешек солнца. Перекликались петухи. Где-то рядом запела пичуга. Наверное, соседи все слышали. Лицо у дяди Тома задергалось, из глаз покатились слезы, губы задрожали.

— Жалко мне тебя, парень, — наконец проговорил он.

— Лучше себя пожалей, — посоветовал я.

— Тебе кажется, ты такой умный, — сказал он, опуская руку, и кончик прута прочертил в пыли длинную дорожку. Он в волнении открывал и закрывал рот. — Но ты прозреешь, — наконец выговорил он, — и дорого заплатишь за свое прозрение. Гляди на меня и учись, как надо жить…

Я одержал над ним верх, я это знал, я освободился от него нравственно и эмоционально, но мне хотелось полного торжества.

— Нет, я буду глядеть на тебя и учиться, как не надо жить! — бросил я ему в лицо. — Чего ты достиг, чем гордишься? Молчал бы уж лучше и не лез учить других. — С тех пор как дядя ушел из школы, он зарабатывал на жизнь починкой сломанных стульев. — Хочешь, чтобы я тоже латал продавленные сиденья для чьих-то задниц? Ну уж спасибо!

Он с силой сжал кулаки, стараясь сдержаться.

— Ты пожалеешь о том, что сказал, — тихо проговорил он.

Повернулся и медленно стал подниматься на крыльцо — длинный, тощий, сутулый. Я еще долго сидел на ступеньке, дожидаясь, пока уляжется волнение. Потом тихонько прокрался в дом, взял шапку, куртку, книги и пошел на работу — исполнять прихоти и капризы белых.

7

Лето. Ясные, жаркие дни. Меня по-прежнему терзает голод. Встречаясь друг с другом в коридорах нашего набитого битком дома, мы молчим. Молчим за завтраком, за обедом, слышатся только застольные молитвы. Мать медленно поправляется, но теперь уже ясно, что она останется инвалидом до конца дней своих. Смогу ли я учиться в школе, когда начнутся занятия? Одиночество, чтение. Поиски работы. Смутная надежда поехать на Север. Но что будет с матерью, если я оставлю ее в этом ужасном доме? И как я буду жить в чужом городе? Меня одолевали сомнения, страх. Приятели покупали себе костюмы с длинными брюками за семнадцать-двадцать долларов, для меня это было недоступно, недостижимо. Так я жил в 1924 году.

Кто-то мне сказал, что неподалеку, на кирпичной фабрике, есть работа, и я пошел узнать что и как. Я был щуплый, не весил и ста фунтов. В полдень я отправился на фабрику, прошел мимо отвалов сырой, пахнущей свежестью глины, увидел тачку, наполненную сырыми кирпичами, которые только что выдала формовочная машина. Я взялся за ручки, но еле приподнял тачку: она весила, наверное, раза в четыре больше, чем я. Эх, был бы я покрепче, посильнее!

Я спросил насчет работы, и мне сказали, что нужен водонос. Я тут же побежал в контору, и меня взяли. Под горячим солнцем я таскал цинковое ведро с водой от одной группы негров-рабочих к другой: платили мне доллар в день. Рабочий подносил ковш к губам, делал глоток, полоскал рот, сплевывал, а затем пил воду большими, медленными глотками, и пот с его лица капал в ковш. А я шел дальше, выкрикивая:

— Воды, кому воды?

И кто-нибудь звал меня:

— Эй, парень, сюда!

То проваливаясь в ямы, то карабкаясь вверх по скользкой глине, я нес ведро воды и чуть не падал от усталости, от голода меня шатало, я то и дело останавливался перевести дыхание. В конце недели деньги исчезали, как в прорве, в наших домашних расходах. Немного погодя меня перевели на другую работу, уже за полтора доллара в день. Я должен был ходить вдоль бесконечных штабелей, выбирать треснувшие кирпичи и складывать их в тачку; когда тачка наполнялась, я сбрасывал кирпичи в пруд с деревянного помоста.

Все бы было ничего, если бы не собака. Собака принадлежала владельцу фабрики, она бегала мимо глиняных отвалов, грозно рыча и кидаясь на рабочих. Ее много раз били, рабочие-негры часто бросали в нее кирпичами. Когда собака появлялась, я тоже хватал кирпич и швырял в нее; собака отбегала, но тут же снова показывала клыки, готовясь вцепиться в меня. Многих рабочих она перекусала, все просили хозяина привязать ее, но он отказывался. Однажды я катил тачку к пруду, и вдруг что-то острое вонзилось мне в бедро. Я взвился от боли, собака отскочила на несколько футов, грозно рыча. Я прогнал ее и спустил штаны, на боку краснели глубокие следы от ее зубов, лилась кровь.

Боли я не боялся, но боялся заражения. Я пошел в контору рассказать, что собака хозяина меня укусила. Там сидела высокая белая блондинка.

— Чего тебе? — спросила она.

— Мне бы повидать хозяина, мэм.

— Зачем он тебе?

— Меня укусила его собака, мэм, я боюсь, она бешеная.

— Куда она тебя укусила?

— В ногу, — солгал я, стесняясь сказать правду.

— Покажи.

— Нет, мэм, не могу. А где хозяин?

— Хозяина нет, — сказала она и снова принялась стучать на машинке.

Я вернулся на работу, но время от времени осматривал укушенное место оно распухло. Днем ко мне подошел высокий белый мужчина в легком белом костюме, соломенной шляпе и белых ботинках.

— Это тот самый черномазый? — спросил он у мальчишки-негра, показывая на меня.

— Да, сэр.

— А ну, черномазый, подойди сюда.

Я подошел.

— Говорят, моя собака тебя укусила, — сказал он.

— Да, сэр.

Я приспустил штаны.

— Хм-м, — промычал он и засмеялся. — Ну, от собачьего укуса черномазому вреда не будет.

— Нога вон распухла, болит, — сказал я.

— Если не пройдет, скажешь мне. Но я еще сроду не видел, чтобы собачий укус повредил черномазому.

Он повернулся и зашагал прочь, а рабочие подошли ко мне, и мы вместе смотрели, как он молодцевато идет среди штабелей сырого кирпича.

— Вот сукин сын!

— Сволочь!

— Ничего, отольются кошке мышкины слезки!

— Да разве на белого управу найдешь!

— А ну прекратить митинг! — крикнул мастер.

Мы покатили наши тачки. Один из парней подошел ко мне.

— К доктору-то сходи.

— Денег нет.

К счастью, дня через два опухоль и краснота исчезли.

Лето подходило к концу, и фабрика закрылась, я снова остался без работы. Прослышал, что требуются мальчики отыскивать и подносить мячи игрокам в гольф, и отправился за пять миль на площадку для гольфа. Меня нанял белый тренер с багровым лицом — шестьдесят центов за девять лунок. Я не знал правил игры и за три минуты потерял три мяча, мои глаза просто не поспевали за ними. Меня тут же прогнали с площадки. Я стал наблюдать, как делают другие мальчишки, и через полчаса снова бегал за мячами и таскал сумку с клюшками. Заработал доллар. Домой я вернулся усталый, голодный, полный лютого отвращения к игре в гольф.

Начался школьный год; я решил учиться, хотя у меня не было ни тетрадей, ни учебников, ни одежды. Школа была на другом конце города, и, добравшись до нее, я уже так хотел есть, точно и не ел своего обычного завтрака каши со свиным салом. Целый месяц я учился без учебников, но потом нашел себе работу — по утрам и вечерам, за три доллара в неделю — и смог их купить.

По мере того как мне открывалась сущность мира, в котором я жил, я становился все более молчаливым и замкнутым. Будущее не сулило мне ничего, так стоило ли учиться? Бабушка намекала, что пора мне уже становиться на свои ноги. Но чему я научился, чем мог зарабатывать себе на жизнь? Ничем. Можно было стать швейцаром, как отец, а дальше что? Удел негров мрачен и жесток. За что белые так упорно ненавидят негров, почему этой ненавистью пронизана вся наша жизнь? Как можно жить в такой ненависти? Откуда она взялась? В школе нам ничего не говорили о негритянской проблеме, а когда я заговаривал о ней с ребятами, они либо молчали, либо отшучивались. Личные обиды и несправедливость они обсуждали с жаром, но представить себе всю картину несправедливостей и обид они не стремились. Почему же я об этом думал все время?

Может быть, я действительно такой плохой, как считают мои дядья, тетки и бабушка? Почему нельзя задавать вопросы? Разве неправильно не хотеть, чтобы тебя наказывали? Почему нужно мириться с тем, что кажется мне несправедливым? А большинство, по моему мнению, поступали несправедливо. Нужно ли мириться с властью, если эта власть несправедлива? Если да, значит, я всегда буду неправ, потому что с этим мириться я никогда не смогу. Как же тогда жить в мире, где ум и чувства ничего не значат, а все определяется властью и традициями? Ответов на эти вопросы я не находил.