Батарейцы - Николай Петрович Варягов

передний край противника, продумывали взаимодействие со стрелковыми подразделениями, солдаты осваивали материальную часть, отрабатывали систему ведения огня. В батареях и взводах проводились беседы, коллективные читки газет, прослушивания радиопередач.

В свободное время обсуждали фронтовые новости, писали письма родным и близким. Человек всегда человек. Дома он оставляет частичку сердца.

Как-то старший лейтенант Васнецов (теперь комбат) зашел в землянку взвода управления. Бойцы приводили себя в порядок: одни брились, другие умывались, третьи чинили обмундирование. Слышались шутки, смех, подначки. Вниманием товарищей завладел недюжинной силы человек Адут Халилунов. (Он на спор под одобрительные возгласы батарейцев вытащил из окопа орудие.)

Адут Лукманович — москвич. По своей первой профессии он был извозчик. Наперечет знал улицы и переулки столицы и сотни связанных с ними историй, былей и небылиц.

— Это о нас, извозчиках, поет Утесов, — с гордостью говорил он и обыкновенно мягко произносил слова известной песни:

Только глянет над Москвою

Утро вешнее,

Золотятся помаленьку облака,

Выезжаем мы с тобою, друг, по-прежнему

И, как прежде, поджидаем седока…

Халилунов часами мог рассказывать о родном доме. Вот и теперь, проворно орудуя иглой (ночью, перетаскивая орудия на новую позицию, разорвал бриджи), он вспомнил мирную жизнь.

— Бывало, в воскресенье разбегутся ребятишки гулять. Зейнаб придет из кухни — разрумянившаяся, довольная. Начинает рассказывать о соседях. А я как бы про себя говорю: «Не пойти ли мне в город? Пивком побалуюсь, да и мужик я вроде в силе». Вижу, жена шасть за шкаф и тянет грудным голосом: «Когда ты, ирод, насытишься, боров окаянный?»

Взрыв хохота заглушил слова Халилунова.

— Ну и дает! — крутанул головой старший сержант Васев. — Тонко подошел!

А Халилунов как ни в чем не бывало:

— Ну, значит, потом Зейнаб приносит загодя припасенную бутылку пива. После идем семьей в город. Чего еще нужно мужику в моем возрасте?

Шутки, конечно, все это. Но без них тяжелей был бы лихой солдатский быт. Да и хмурый, угрюмый боец — не боец.

Противник заранее готовил Восточную Пруссию к обороне, особенно в последние месяцы, когда гитлеровская верхушка поняла, что крах в войне неминуем. Начались интенсивные работы по совершенствованию системы долговременных укреплений. Местность была очень удобная для этого: многочисленные холмы и озера, болота и реки, каналы и лесные массивы позволяли надежно прикрывать промышленный район.

Из разведданных было известно: с осени противник модернизировал старые укрепления, создал полевую оборону, в систему которой вошли Ильменхорстский, Летценский, Алленштейнский, Хейльсбергский и Торуньский укрепрайоны, а также старинные крепости. Использовались прочные каменные строения многочисленных фольварков и крупных населенных пунктов, связанных между собой хорошо развитой сетью шоссейных и железных дорог. Говорили, что в городах Шталлупенен, Гумбиннен, Инстербург, Беляу, Фридлянд, Прейсиш-Эйлау, Кёнигсберг и других даже подвалы были подготовлены для стрельбы из орудий и пулеметов.

Населению Восточной Пруссии внушалось: русские будут уничтожать всех или ссылать в Сибирь. Старики и подростки, способные носить оружие, зачислялись в фольксштурм. Геббельсовская пропаганда твердила: если все население станет на защиту своих земель, проявит присущую нации стойкость, русские не прорвутся.

Понимая сложность предстоящей задачи, советские воины продолжали изучать передний край противника, совершенствовали огневую выучку, сколачивали подразделения. В эта дни в полк часто приезжали представители штаба артиллерии, политического отдела 28-й армии. Почти ежедневно бывали в батареях командир полка подполковник Данильченко, его заместитель по политической части подполковник Синельников, начальник штаба полка подполковник Иванов, офицеры штаба Зайков, Спитковский, Тепляков. Они помогали готовить личный состав к предстоящем боям.

В предновогодний вечер на огневую позицию батареи Васнецова прибыли подполковник Данильченко и старший лейтенант Спитковский. Днем выпал снежок. Командир и комсорг полка, любуясь обновленной природой, долго вслушивались в тишину переднего края.

— Николай Петрович, молчат фрицы, — повернулся к Васнецову подполковник Данильченко.

— Затаились, товарищ подполковник. Побросали ракеты и угомонились. Даже дежурные пулеметы не подают голосов.

— Надеются, что мы их не побеспокоим. Устал немец, устал. Однако будь начеку. Как с елкой для ребят?

— Есть, товарищ подполковник, елка, в батарейном блиндаже установили.

— Собери туда всех свободных от несения боевого дежурства.

Зашли в батарейный блиндаж. Пахло хвоей — разведчики выложили пол сосновыми и еловыми ветками. На походном столе разместилась аккуратная елочка. И хоть не было на ней игрушек, золотой и серебряной мишуры, она да еще невесть откуда взявшиеся свечи придавали помещению праздничный вид.

— Уютно! — похвалил командир полка.

— Чем богаты, товарищ подполковник…

— Ничего, расколотим фрицев — и заживем. По-настоящему заживем!

— Скорее бы…

— Понимаю тебя, Васнецов. Хорошо понимаю. Но ведь недаром говорится: каждому овощу свой срок. Сам видишь — идет подготовка, командование уточняет свои планы. Наше с тобой дело их выполнять. Вижу, что и бойцы все хорошо понимают. Оборудовали четыре огневые для стрельбы прямой наводкой, три — с закрытых позиций. Все сделано на славу!

Командир полка посмотрел на Спитковского.

— Комсорг, надо, чтобы все в полку знали о делах третьей батареи. Люди этого достойны.

— Будут знать, товарищ подполковник. Выпустим листок-молнию, расскажем о них на собраниях.

— Вот и добро! Дерзай, комсомолия!

В блиндаж вошел старшина батареи старший сержант Плиц, попросил разрешения у командира полка обратиться к Васнецову.

— Товарищ старший лейтенант, свободный от дежурства личный состав прибыл.

— Приглашай, Васнецов, хлопцев, — пробасил Данильченко. — Посмотрим, как вы тут подготовились к Новому году.

Батарейцы начали заполнять блиндаж и рассаживаться на пустых ящиках из-под снарядов. Взгляды солдат, сержантов и офицеров то и дело останавливались на елочке, по лицам пробегали едва заметные тени: то ли улыбка, то ли грусть. Воспоминания, ну да, конечно! Зеленая елочка навевала мысли об отчем доме, полузабытых на фронте мирных днях, когда собирались за праздничным столом. Григорий Митрофанович Данильченко улыбнулся чему-то своему и сказал, нарушив затянувшуюся паузу:

— Друзья мои! Чудесный сегодня вечер. Волею судеб мы оказались вдалеке от дома. Знаю, ваши мысли там, в родных краях, но у нас с вами есть и вторая семья — армейская. От ее имени, боевые товарищу, поздравляю вас с наступающем Новым годом!

Все зааплодировали. Григорий Митрофанович выждал, пока батарейцы успокоились, и продолжил:

— Предстоящей тысяча девятьсот сорок пятый год будет особым. Близок час нашей Победы! Путь к ней долог и труден. Гибель товарищей, друзей… Разрушенные города, сожженные села, слезы матерей, отцов, сестер и младших братьев…

Григорий Митрофанович вспомнил вехи пути, пройденного полком, схватки с врагом у Новороссийска, Сальска, Кущевской, под Ростовом, у Матвеева Кургана, на реках Миус и Молочная, под Большой Лепетихой, на Перекопском перешейке, под Барановичами, Брестом и Варшавой… Говорил просто, но каждое его слово западало в душу.

— Теперь стоим на пороге Восточной Пруссии, — продолжал Данильченко. — Перед нами задача —