Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

российское и американское политическое сознание, парадоксально или нет, пересекаются в украинской точке. Такие точки создают то, что мы назвали интерполитическим. При этом на индивидуальном уровне из таких точек пересечений формируется модальная память, непосредственно влияющая на политические действия. Модальная память – это в первую очередь память о том, как, а не о том, что и когда. Модальная память Путина сближает его с латиноамериканскими политиками больше, чем с традиционно российскими или западными.

Судите сами: 1 января 2000 года Путин становится руководителем страны де факто, спустя несколько месяцев де юре, победив на выборах остальных кандидатов с серьезным отрывом. В 2012-ом, после паузы, Путин возвращается в президенты, и снова с большим отрывом от своих соперников (объективность всего этого мы пока оставляем в стороне). В январе 2006 года президентом Чили становится Мишель Бачелет, которая в первом туре набирает число голосов почти вдвое большее, чем ее ближайшая соперница Себастьяна Пиньера. Во втором туре разрыв между кандидатками уменьшился, но все равно оставался значительным в пользу Бачелет. В 2013-ом, после перерыва, она снова становится президентом, набрав 62 % голосов, Путин прошел с 64-мя. Приводя эти данные, я обращаю Ваше внимание не столько на внешнее сходство, сколько на состояние общества, где возможна подобная политическая игра.

Интереснее, однако, сравнить Путина с Плутарко Кальесом (1877–1945) и в первую очередь с периодом его максимата (1928–1934), или «великого руководителя», потому что в этот период происходят две примечательные вещи:

Первая, Кальес принимает поправку к конституции, которая позволяет переизбирать президента через один или несколько сроков. На деле это означало введение пожизненного президенства. Напомню, что тот же фокус проделал Ли Сын Ман, первый президент Республики Корея, внесший поправку в Конституцию 1948 года, которая ограничивала президентство тремя сроками. Ли Сын Ман все ограничения по срокам отменил. А следующий «пожизненный» президент страны Пак Чон Хи, принявший в ноябре 1972-го новую Конституцию – после чего последовала Четвертая республика (1972–1979) – увеличил президентский срок до шести лет, оставив число возможных переизбраний неограниченным.

Вторая вещь, Кальес основывает НРП (национальную революционную партию), функция которой – служить идеологическим блоком питания его власти. Пожалуй, правы те, кто увидели в НРП институализацию революции, поглотившую новую политическую поросль – часть рабочей молодежи, крестьян, профсоюзных деятелей и т. п., – которую Кальес формировал по своему вкусу. Но главное даже в другом: национальная революционная партия послужила буфером, защищавшим власть от общественного натиска. То же самое сделал и Путин с «Единой Россией», «Идущими вместе» и проч. Задача этих организаций – служить буфером между обществом и властью как таковой.

Еще одна любопытная параллель: если при Путине был свой «гос-мыслитель» Александр Дугин, то и Кальес одно время тоже оказался при философе. Его звали Хосе Васконселос. В раннем творчестве поклонник Луначарского, друг поэтессы и революционерки Камерон Мондрагон, жены меланхоличного художника Родригеса Лосано, Васконселос писал книги по истории, философии, социологии, эссе, разрабатывая концепцию мегарасы, или ибероамериканской расы[27], которая в будущем возникнет на территории Латинской Америки, чтобы повлиять на ход развития человечества. Люди этой расы будут придерживаться принципа эстетического монизма: глубинного эмоционального отношения к миру, преодолевающее оппозицию между субъектом и объектом и заменяющее концептуальное на чувственное. Я не случайно упомянул годы издания его книг. Это был, на мой взгляд, один из самых оригинальных латиноамериканских голосов эпохи модерна, восставших против позитивизма своего времени (Г. Барреда и др.[28]) и предложивших новую философию. В этом, кстати, его большое отличие от того же Дугина. Предуведомление будущим читателям Васконселоса: несмотря на совпадение некоторых словосочетаний, таких как «космическая раса», в его сочинениях нет ничего от тайной доктрины Елены Блаватской, ни тем более от ариософских фантазий Листа и Ланца[29].

И.В-Г. Слушая Вас, у меня возник такой вот концептуальный вопрос: следует ли вообще говорить об Истории с заглавной буквы? Шумеры, вавилоняне, их соседи жили в общем-то на небольшой территории, и вся история, как Вы сами заметили, происходила там. Позже возникли другие места истории и культуры, в том же Китае, но это уже другая история. Вы проводите параллели между Мексикой, Кореей, Аргентиной, Россией. Можно ли эти истории схлопнуть в одну? Не разорвана ли История тем, что Хантингтон называл столкновением цивилизаций?

А.Н. Конечно, История – это концептуализация, такая же, как Природа, Наука и т. п. Как и всякая концептуализация она описывает предмет в общем, с ее помощью мы строим гипотезы и вводим аксиомы, которые затем могут быть отброшены. Но сам этот процесс необходим, поскольку он и есть процесс познания. В сущности не имеет значения, говорим ли мы об Истории или историях. Важнее понять наше собственное место в том, что мы этими понятиями описываем. Выше я отметил, что теория Хантингтона о столкновении цивилизаций эмпирически неверна. Поясню почему.

Цивилизации не сталкиваются и не воюют; если это цивилизации, то они могут находиться только в состоянии взаимообмена, либо без него и существовать параллельно. Сталкиваются с цивилизациями только системы, в которых история еще не стала их сознанием и которые не воспроизводят самих себя. Академически построения Хантингтона, и в частности его тезис о конфликтных рубежах (faultlines), многим обязаны старой «теории границ»[30] Фредерика Тёрнера, который видел уникальность американской идентичности в том, что она образовалась на границе между цивилизованными поселениями и варварами. Согласно Тёрнеру, именно такие поселения сформировали особый тип гражданина, умеющего приручать и окультуривать дикарей. Тёрнер же подчеркивал, что суть американской политики в постоянной экспансии. В чем литовский искусствовед Витаутас Ландсбергис, ссылаясь на мифологические клятвы Сталина, видит эксклюзив политической философии России. Однако даже не Тёрнер, а кальвинистский проповедник XVIII века из Нортгемптона Джонатан Эдвардс (1703–1758), обладатель «голубой крови» Новой Англии, доводивший своих слушателей до обмороков, оказывается самой затребованной фигурой в американской саморефлексии, не столь важно, цитируют его впрямую или нет.

Всю жизнь Эдвардс защищал одну мысль, которую сформулировал в молодости (видимо, не без влияния своего отца, тоже проповедника и пастора): человеческое как таковое враждебно Богу, и чтобы спастись, человек должен преодолеть в себе эту враждебность. Человек, если он только не истинный пуританин, живет в аду, точнее – сам человек и есть ад. Выбраться из него можно только через полное самозабвение и страх перед божественным гневом. Казалось бы, банальная идея, тысячи раз повторенная в той или иной форме. Да, но есть одно обстоятельство, которое многое меняет: Эдвардс не остановился на ее экзистенциальном и теологическом аспекте, он пошел дальше своего отца, фабриковавшего хороших пуритан, он превратил ее в универсальный моральный принцип,