Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

интересное даже не в этом. В американском политическом сознании Украина остается частью России, при этом важной частью (важнее, скажем, Сибири), и в этом, как ни парадоксально, оно совпадает с российским политическим сознанием, по крайней мере, с немалой его частью. Хочет того Украина или нет, ее время сейчас – начало 1980-х, и происходящее в ней – это война по памяти. Другими словами, Украина сегодня находится не в политическом, а в л/нел/о политическом пространстве.

И.В-Г. Недавно в газете «Вельт» Нобелевский лауреат по литературе Герта Мюллер сказала, что Путин «говорит языком лжи». Как бы Вы это прокомментировали?

А.Н. Говорить «языком лжи» – сущность политики, другого языка у нее нет. Любое политическое высказывание лживо, поскольку оно – в явной или скрытой форме – преследует одну-единственную цель: установить или удержать власть субъекта политического высказывания. Последнее ложно даже не по своему содержанию, а по его отношению к миру. Когда в програмной статье Роберта Купера[25], британского дипломата, политического теоретика и консультанта ЕСВД[26], говорится, что «в постсовременном мире raison d ’etat и аморальность макиа-веллистских теорий государства были заменены моральным сознанием <sic!>, как в международных отношениях, так и во внутренних делах», то это утверждение не может читаться иначе, как реплика из пьесы Беккета. Ровно через год после публикаци этого текста союзные войска начнут бомбить Ирак под предлогом, в котором, как мы сегодня знаем, не было ни одного кванта истины. Купер же, похоже не без ссылки на «трехглавую» демократию Хан Сын Чжо, предложил делить все государства на «несостоявшиеся» (failed states), «современные» и «постсовременные» и не стесняться применять двойные стандарты особенно, когда речь заходит о борьбе нового порядка против старого хаоса.

Проблема не в том, что политика – ложь, а в том, насколько данное общество готово ее воспринимать.

И.В-Г. Должна Вам возразить: двойные стандарты оказываются иногда необходимыми, когда непосредственно имеешь дело с «несостоявшимися государствами», вроде Палестины. Отвечать на террор упованиями на несуществующую всеобщую мораль – не самый успешный способ бороться с ним. Между новой либеральной империей и новым арабским халифатом я выберу первую. А Вы?

А.Н. Ни то, ни другое. Вы задаете бинарный код – «либо-либо», в котором возможность выбора крайне ограничена, как в модели Купера. Даже если предположить, что Роберт Купер искренне хочет помочь нашему миру избавиться от зла, его выводы требуют построения планетарной монархии, внутри которой будут отслеживаться и наказываться плохиши. Новый арабский халифат нам не грозит, ИГ не поддерживает ни одно арабское государство, оно им не нужно ни в каком виде. Но главное в другом. Планетарная монархия с абсолютным сувереном во главе – идеальная форма правления по Жану Бодену, – уже включает в себя любые возможные халифаты, организуя их иерархически. Речь идет о мегамонархии, которая должна утрясти все цивилизационные стычки и «раздоры между нациями». Другими словами, такая мегамонархия и есть материальное воплощение конца истории. Это – утопия.

Тот аргумент, что постсовременная мегамонархия, в отличие от современных сбалансированных держав, будет основана на открытости и прозрачности, не кажется мне убедительным уже потому, что абсолютная власть не может находиться в просматриваемой точке. В истории, на меньших масштабах абсолютная власть всегда и у всех народов была сакрализована, она давалась «свыше», и это не случайно. У несакрализованной власти, например, у чиновников, не может быть последнего морального суждения, они не могут решать вопрос о добре и зле. Это остается прерогативой абсолютного суверена – сомнительной с метафизической точки зрения, но исторически он всегда выступал верховным моралистом. Но когда такой суверен – это группа людей с большими частными интересами, которые выдаются за общественное благо, то добро и зло могут с легкостью меняться местами. И тогда вы окончательно забудете о пожелании Джефферсона относительно максимально гражданского правительства.

И.В-Г. В одном из своих интервью времен российско-грузинского конфликта Андре Глюксман сказал: «<…> настоящим сюрпризом августа 2008 г. стало не то, что сделал Путин, а твердость, неожиданно проявленная Европой. Президент Франции Николя Саркози отреагировал немедленно и сумел уговорить противоборствующие стороны заключить хрупкое и двузначное соглашение о прекращении огня…». Может ли что-то подобное произойти сейчас на Украине?

А.Н. Я не врач и не умею анализировать речь цементных стариков.

И.В-Г. А что Вы скажите о Финкелькроте, Энтовене, Бадентэр, Конт-Спонвиле, который учит философии на страницах журнала «Челлендж», одновременно критикуя Делёза, который с помощью Ницше и шизоанализа разрушал основы гуманизма?

А.Н. Конт-Спонвиль, критикующий Делёза (хохот)… Это как если бы дворовая кошка учила пуму искусству охоты. Имена, которые Вы перечислили, за исключением, разумеется, двух последних – мусор.

И.В-Г. Пользуясь Вашей терминологией, можно сказать, что сегодня позиция Украины в интерполитическом поле устарела на тридцать с лишним лет. То есть, если я верно понимаю, ей нужны тридцать лет, чтобы стать собой? А где тогда, по-Вашему, находится Россия, ее президент?

А.Н. «Устарела», пожалуй, не очень подходящее слово, так как сразу возникает вопрос: устарела по отношению к чему? Дело в том, что политика не идентична истории, политическое сознание не идентично историческому, даже если оно им во многом обусловлено. В отличие от истории, в политике прошлое и будущее связаны не только истекшим временем между произошедшими событиями А и В, но и тем, как эти события произошли. Другими словами, в политике к временному параметру прибавляется модальный, который часто оказывается более значимым. Так, если Украина находится в 1980-х годах, и события в ней напоминают никарагуанские тех лет, это отнюдь не означает, что Украины сегодня не существует hic et nunc. Ее модальное прошлое и историческое настоящее вполне могут сочетаться.

Ваш второй вопрос возвращает нас к большому нарративу, который отменил Лиотар (смеется). Казалось бы, Путин мог уйти еще в 2008 году, и сознание народное его бы превратило в Бэтмена, спасшего свой Готам от зла ультралиберализма. Но Путин никуда не ушел. Дело тут еще вот в чем: в России до сих пор не отработан механизм послевластия, который бы позволял политику выйти в отставку, при этом оставаясь социальной фигурой, если он захочет. Вспомните отставку Хрущева, которому удалось достигнуть того, что его не расстреляли. Впрочем, ему повезло, так как если бы вместо Брежнева оказался кто-то другой, все могло обернуться для Хрущева гораздо драматичнее. Как бы то ни было, оставив власть, он умер для социума. Горбачев потерял власть вместе со страной. Ельцин ушел из Кремля по договоренности со «своими». То есть отсутствует легитимное состояние по-слевластия, и это серьезная проблема.

Выше я упомянул, что