Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

Аси напряженно смотрит на меня.

– Аси не любит Бога. Вот и все. Очень просто. Как если кто-то не переносит запаха какой-нибудь еды и не хочет, чтобы кто-то готовил ее дома.

Его отец улыбается и кивает. «Это дело вкуса». Но время от времени, когда я одна, я покупаю эту еду и тайком ем ее, а потом полощу рот и долго мою руки, так чтобы он ничего не заподозрил. Да, я утратила веру, но иногда меня охватывает страх…

В глазах Аси сверкает радость. Ему все это кажется очень забавным.

– Ну а кроме этого, мы дома заботимся о кошерности… и тарелки, и кастрюли, и праздничное серебро… все содержим, как велит Тора, так чтобы мои родители могли есть с нами вместе, чего, надо признать, они никогда не делают.

– В этом году время от времени я начал заглядывать в синагогу, – говорит мой свекор.

– Я так и думал, что рано или поздно ты докатишься до этого, – Аси говорит это, не переставая глядеть на меня.

Его отец багровеет и неуклюже начинает объяснять:

– Исключительно как сторонний наблюдатель. Как обыкновенный зритель, пытающийся разобраться социологически в заблуждениях еврейской истории. Кроме того, в синагоге имеется превосходный хор. Разумеется, не ультраортодоксальный. Тебе стоило бы хоть раз услышать их великолепное пение. В высшей степени профессиональное. – Он напевает:

О, знает он, что весь он греховен,И напрасно бренчат его струны,И трепещет он сам и дрожит его сердце.Словно тень, он безмолвно бесплотенВ день субботний во время молитвы…

Внезапно в воздухе повисает ощущение какой-то неловкости. Аси неприязненно смотрит на нас обоих. Я собираю грязные тарелки и переношу их в раковину, намыливаю, а затем смываю струей воды. Аси и его отец сидят за столом и курят, не произнося ни слова.

Итак, что у нас в итоге? Мать семейства, находящаяся в сумасшедшем доме… мои смертельно обиженные родители. Это – проза жизни. Но есть нечто, и это нечто волнует меня сейчас более всего остального. Это моя проза. Моя героиня. Она брошена мной в решающую минуту. Она ждет меня. В каком виде я оставила ее? На выходе из супермаркета с ребенком в руках. Сумерки. Мне надо бы ее приодеть. Во что – в юбку или брюки? Конечно в брюки – из мягкого вельвета.

Покупатели, выходящие наружу, случайные прохожие непрерывно туда-сюда толкают ее. Слабее, сильнее. Таким образом она вскоре оказывается у лестничной площадки, рядом со шваброй… Да, я вижу это совершенно отчетливо. Здесь же – покрытая пылью старая детская коляска. Она укладывает в нее ребенка и начинает толкать перед собой. У нее должно быть имя (как же без него), оно должно быть простым, незамысловатым, никакого модерна. Тут же она сталкивается с соседкой. Обычный банальный разговор – лучшее средство, чтобы скрыть преступление. Вообще-то она ведет себя безрассудно, словно ее толкает в спину ветер безумия. Она поправляет подушки, сооружает из них нечто вроде стенки и устраивает ребенка поудобней. И малыш затихает. Затем первый приступ плача, хотя до этого он вел себя очень тихо. Может быть, ребенок просто голоден. Сколько ему? Она делает его чуть-чуть младше. Месяца четыре? Ему нужно дать молока. Она отправляется искать его. Молоко должно быть в любой лавке – маколете. Сколько молока нужно купить? Она движется вниз по улице. В ближнем маколете молока нет, теперь ей надо найти другой, работающий круглые сутки. Куда еще заведет ее это предприятие? В крайнем случае, решает она, ребенка можно вернуть обратно. Но зачем было начинать все это? И что это было – чисто внутреннее решение, необъяснимое движение души?

Кто-то стучится в дверь. Кто бы это мог быть? А… ее зовут к телефону. «Дина, тебя к телефону!» Я вытираю руки о фартук и отправляюсь этажом ниже в квартиру, где есть телефон, дверь уже открыта, невидимая семья обедает на кухне, откуда доносятся до меня хриплые грубые голоса. Трубка телефона болтается на проводе. У моих родителей дома две телефонные трубки, у каждого своя, этакий селектор, позволяющий им общаться одновременно с самыми дорогими им людьми – кто раньше. Их голоса сливаются в один слаженный венгерским акцентом дуэт. Не успевает один закончить фразу, другой тут же подхватывает ее и продолжает предыдущую мысль без задержки.

– Ну и как прошел ужин?

Мой рассказ поражает их. Постигнуть суть происшествия они не в силах. «Невероятно», – доносится из обеих трубок. Ты должна была это предвидеть. Если бы ты взяла у нас в лавке все, что мы тебе предлагали, этого не случилось бы. Ну а теперь – каковы его планы?

– Он собирается завтра утром вернуться на север. Он должен навестить ее в больнице, где она находится. Но он позвонит вам утром. Завтра утром.

– Позвонит? Он позвонит? И это все, что он сделает? Он что, не приедет? Не хочет или не может?

– Скорее, не может. Он отправляется к ней ранним утром. Но перед этим он вам обязательно позвонит. Все его пребывание в Израиле – сплошная суматоха. (По совести, я была бы обязана пригласить их к нам этим же вечером… но что-то не дает мне это сделать.)

Продолжительное молчание на том конце обоих телефонов.

– А как он там?

– Он в порядке. В полном порядке. Выглядит моложе своих лет, очень приятный внешне, дружелюбный. Похож больше на Цви, чем на Аси. Более того – там, у себя, в Америке, он посещает синагогу.

(Но почему я вдруг заговорила об этом? Чтобы обрадовать их? Чтобы он им понравился? Как своего рода утешительный приз?)

Они действительно казались на седьмом небе от счастья. Упоминание о религии решило все дело.

– Ну… как тебе это нравится! Видишь? Одну минутку… Что?

(Короткая пауза, пока они совещаются.)

– А может, нам подскочить к вам прямо сейчас на несколько минут… мы могли бы даже взять такси… или он слишком устал?

Я не говорю ничего. Я так люблю их и так понимаю их одиночество. Но как могу я сейчас пригласить их? Они деликатно пережидают мое молчание… Дина! Ты нас слышишь? Что ты думаешь? Если мы возьмем такси… (Предельное легкомыслие, которое они могут себе позволить.)

Я по-прежнему не подаю признаков жизни. Я не могу сказать им «нет»! Через минуту они должны все понять сами. «Дина?» Папа кричит в трубку. В конце концов они сдаются.

– Возможно, мне удастся заехать с ним к вам буквально на минуту завтра утром. Посмотрим. Главное, что мы будем с вами на седер.

И я вешаю трубку.

Аси и его отец уже закончили на кухне свой ужин и теперь убирают все со стола. Неудивительно, думаю я, что она спятила. Лукавый взгляд пожилого господина обращен ко мне, словно просьба о помощи. Аси мрачнеет с каждой секундой по мере того, как между ними сгущается молчание.

– Вам и на самом деле ничего больше не надо? – Я прилагаю все усилия, чтобы голос мой звучал как можно более дружелюбно. – Аси… скажи что-нибудь!..

Он отвечает мне каким-то безнадежным жестом. Я отправляюсь в спальню и обнаруживаю между простынями свой блокнот. Где ты сейчас, моя дорогая… сидишь, боюсь, нахмурившись, в своей комнате, стараясь отгородиться, спрятаться от нарастающего страха, слыша непрекращающийся плач младенца. Аси входит вслед за мной. Я прижимаю к себе блокнот и выскакиваю с ним в ванную комнату, быстро раздеваюсь и надолго становлюсь под душ, наслаждаясь обжигающими струйками, время от времени поглядывая в зеркало, несколько раз небольно кусаю себя за плечи, затем трогаю языком ароматную и упругую кожу. Потом накидываю на себя чистый банный халат, стряхиваю капли воды с блокнота – в тех местах, куда попала вода, чернила расплылись и потекли, отчего по странице расползлось нечто похожее на огромного паука, натянувшего свою паутину. Я пробую осушить страницу своим дыханием. Стою и дую… после чего возвращаюсь в спальню и ныряю в постель. Не сдерживаю себя более. И начинаю писать.

«Испытанное ею напряжение после удавшегося и осуществленного с такой легкостью и быстротой похищения ребенка. Ее испуг как результат этой удачи. Описать ее скромное жилище. Убогая комната, на стене – постер с изображением собаки. Ребенок, который кричит не переставая. Ее испуг – ведь кто-то может услышать. Она кипятит молоко, а потом ждет, пока оно остынет. Описать эту минуту… описать освещение… Ее жуткий внутренний конфликт».