Магия книги - Герман Гессе

Дружеским и добрым духом проникнута книга Брода, кажется, будто сам Кафка подарил ей этот тон, эту любовь ко всему живому и неповторимому. Макс Брод также попытался истолковать феномен Кафки, это сделано им бережно и никоим образом не принижает авторов прежних истолкований, за которыми, несомненно, последуют многие другие. Брод с мягкой настойчивостью подчеркивает в творчестве и жизни своего друга позитивные, жизнеутверждающие черты, его любовь к жизни. И дело не только в почтении к памяти умершего друга — Брод прав и по существу. Обратившись к сочинениям Кафки, легко выстроить себе образ абсолютного пессимиста, демонического, одержимого Кафки, и, вне всякого сомнения, этот писатель в высшей степени был страдальцем и скептиком, собратом Иова, но удивительно в его сочинениях и привлекательно не то, что их автор так много и так беспросветно страдал и сомневался, и не то, что он так потрясающе глубоко постиг сомнительность человека и сомнительность добра, — нас очаровывает Кафка-художник, ибо несмотря на всю двойственность и скорбь, он — поэт, любящий и восхваляющий жизнь, глубоко верующая натура, поклонник красоты и мастер в создании художественных образов; Брод понимал это великолепно и сумел дополнить массой незабываемых, располагающих, очаровательных черточек из частной жизни своего друга то, что мы, читатели Кафки, знали о его юморе, о его таланте чистого художества, чудесной игры.

Ко всему, что Макс Брод сделал для своего великого друга и его творчества, эта биография — еще один, полновесный дар.

1937

ГОТФРИД БЕНН

Можно вспомнить, что говорил самый прогрессивный и самый неустрашимый немецкий поэт нашего времени Готфрид Бенн в «Птоломейце», одном из своих последних сочинений. Оно посвящено излюбленной теме Бенна — упадку и близящейся гибели белой расы. В грядущем столетии, говорит он, окажется, что уцелели два типа, две органические конституции и два вида реакций: те, кто действовали и стремились наверх, и те, кто, затаившись, ждали перемен, — преступники и монахи, никаких других типов не будет. «Ордена, братства, перед тем как угаснуть, вновь воскреснут. Близ водоемов и в горах, вижу, бродят черные сутаны, тихи и уединенны их шаги (…) вдалеке от всех противоречий меж знанием и постижением, вдалеке от череды рождений и новых рождений (…) В безмолвном, несуетном „tat twam asi“[11] — „и это тоже ты“ — осуществится воссоединение с потерянным вещным миром».

Бенн не единственный провидец и пророк такого рода. Да и на чем была бы основана нынче почти ставшая модой опошленная жажда Лотоса, нирваны, Дзен, если не на робком предчувствии грядущей гибели и перемен и не на готовности стать по ту сторону противоположностей, которая столь характерна для людей не одаренных или просто не желающих ни деяний, ни злодеяний.

1961

Когда этот поэт еще не был известен, я некоторое время следил за его творчеством, хоть и не с любовью, но с участием, и знал о его жизни не более того, что можно было разгадать в строках его стихов. Сегодня он, подобно тому, как в недавнее время Рильке, не только признан как подлинная звезда и мастер, но, как и Рильке, сделан ослепительно ярким и небезопасным идолом, и поклонники верно служат ему своими подражательными талантами. У Бенна есть великолепные стихи, которым отнюдь не так легко подражать, как его прозе, полной своенравных, бешеных атак на немецкий синтаксис. Вышедший в свет после смерти поэта том его писем открывает нам многое в его личности и жизни. Здесь его стиль свободен от каких бы то ни было экспериментов, чужд всякому насилию. Эта книга волнует сердце, по крайней мере, я воспринял ее именно так.

Жизнь поэта была немыслимо тяжела и сурова, жизнь в труде и бедности, причем бедность не была только материальной, нет, он голодал и без умственной, духовной пищи. Мало счастья и мало досуга знал он в своей суровой жизни; доктор и военный врач, всю жизнь он бился в нужде и надрывался как каторжный, и также дух его, поэта и человека, изнывал в тесных пределах. Крепкий, здоровый человек, он болезненно реагировал на гнилой воздух своей эпохи, предчувствуя и переживая грядущую гибель и распад, не веря и не надеясь, не умея находить утешение в музыке, почти ненавидя религию, историю и гуманизм; он находил чистый воздух, лишь отдаваясь своим поэтическим трудам и естественнонаучным занятиям. Никто не удивился бы, если бы в письмах Бенн предстал нам строптивым, озлобленным отшельником. Но нет, несмотря ни на что, автор этих писем — гуманист и личность вполне способная и любить, и быть верной, человек доброжелательный, неподкупный, достойный восхищения. Чем больше его узнаешь, тем больше видишь, как нигилист становится джентльменом, страдалец — героем. Знакомству с этими письмами я обязан тем, что буду теперь читать Бенна, не испытывая даже тени того неприязненного чувства, которое раньше мне мешало.

1960

ЭРНСТ ЮНГЕР. «У СТЕНЫ ВРЕМЕНИ»

Книга, которая в последнее время занимала меня более всего, — это «У стены времени» Э. Юнгера. Сразу же скажем: чрезвычайно умная и добрая книга, и я читал ее с тем удовольствием, с каким видишь, что твои собственные чувства и мысли разделяет человек более компетентный, чем ты сам. Это, впрочем, не означает, что главные, важнейшие идеи Юнгера и мне приходили в голову.

Эта книга — исследование о недовольстве современного человека, в первую очередь, человека Запада. Прежде чем двинуться дальше, необходимо пояснить, в какой мере я разделял мысли Юнгера о современном человечестве еще до того, как познакомился с его книгой. Юнгер, как и я, полагает, что нынешнее состояние мира объяснимо лишь началом гибели той эпохи, которая в античности именовалась железным веком, — и здесь античная мифология почти конгениальна мифологии древних индийцев. Наш мир — поздняя осень эона, гибнущий, рассыпающийся мир, для многих ставший адом, не устраивающий почти никого, мир, в котором возрастают и множатся опасности. Не имеет значения, пройдут до окончательной его гибели столетия, десятки лет или только годы, будет эта катастрофа самоубийством человечества — атомной войной, или крушением всей морали и политики, или человечество погубят машины, им же самим созданные, — в любом случае мы приближаемся к тому часу, когда, согласно индийскому мифу, Шива пустится в пляс на развалинах мира, дабы расчистить место для нового творения. Мировая история, то есть история нашей эпохи, предстает как гипертрофия государственности, истребление бесчисленных видов животных и растений, как оскудение красоты и благородства во внешнем облике городов и целых областей, как дым и чад фабрик, гниение водоемов, и не меньше — как гниение и увядание языков, ценностей, слов, философских систем, религиозных верований. И то, что этому неуклонно ускоряющемуся распаду можно противопоставить блистательное развитие технической мысли и ее достижений, то, что, запустив центрифугу нашего машинного бытия, мы можем улететь прямиком в космос, по-видимому, служит утешением, в основном, массам, а не мыслящим людям.

Вот так я, а равно и тысячи других людей, ощущали и понимали, каков климат нашей эпохи, теперь же мы видим, что Эрнст Юнгер разделяет наше недовольство и так же, как мы, старается уяснить себе его причины. Человек большого ума и большого такта, к тому же вооруженный многосторонним естественнонаучным знанием, он наблюдает и систематизирует симптомы, и дает их интерпретацию. Но если все мы, остальные, — и те, кто верует в Шиву, и современные западные художники и писатели, включая такие умы, как Ницше и Шпенглер, изучали мир в историческом аспекте и только с позиций антропоцентризма, то Юнгер рассматривает мир уже не исторически, вернее, не с точки зрения истории человечества, а с точки зрения истории Земли. Все дурные и добрые дела, совершаемые сегодня человечеством, он рассматривает не только как дела, творящиеся по воле людей, зависящие от их воли, но и как деяния, осуществляемые по велению духа Земли и даже космоса. Юнгер убежден, что мы подошли к «выходу из истории».

Богатый материал геологии, палеонтологии, зоологии и других естественных наук, собранный Юнгером, был мне интересен, но не подлежал проверке. Однако я мог проверить сведения об истории и современной жизни духа, которыми Юнгер обогащает и подкрепляет свои положения, и оказалось, что он и в этой области не только обладает значительными познаниями, но, кроме того, отличается замечательной тонкостью понимания и безошибочным чутьем, когда речь идет о характере и качестве многих явлений. Наверное, иных читателей удивит то, что отправной точкой изложения Юнгеру служит такой симптом нашей эпохи, как помещение в газетах предсказаний астрологов, и затем, по ходу дела он не раз возвращается к этому явлению. Я счел бы более серьезными другие симптомы. Однако в пользу Юнгера говорит то, что, не афишируя свою веру в астрологию, он умело пользуется прекрасным языком символов, выработанным этим почтенным искусством. В самом деле, ничем не примечательная дата, точка на бесконечной линии, приобретает новый, важный смысл, если она истолкована астрологом: оказывается, это мгновение, сопряженное с образами и смыслами, которые восходят к планетной системе и кругу Зодиака. Такова и цель всей книги, вместо абстрактных, сугубо интеллектуальных методов мышления и восприятия читателю предлагается «синоптический» подход, благодаря чему мы можем убедиться в космической детерминированности нашего бытия, наших поступков и страстей. Отсюда и весьма изящные наблюдения относительно взаимодействия свободной воли и предопределения, и прекрасные мысли о свободе человека. А заканчивается книга разделом, который отчасти можно считать прощанием с нашей «исторической» эпохой и со всей «историей» и в то же время зорким предвидением грядущего, свободным от любого нигилизма. Превосходные заключительные главы я не решился бы назвать оптимистическими, и все-таки они служат утверждению будущего и исполнены веры в него; нравственная позиция автора в этих главах, несомненно, есть наследие гуманизма и гуманности.