Магия книги - Герман Гессе

Рядом с Шербартом Густав Майринк кажется холодным и сдержанным. Безусловно, он знаток оккультного знания и индийской философии, он вовремя разглядел тот подводный риф, на котором разбивались и терпели крушение все оккультные писатели, и поэтому он все существенное высказывает мимоходом, а на первый план выносит сатиру. Для иных его коротких рассказов, необычайно тщательно выписанных и остроумных, характерно то легкое искажение рисунка, в котором мыслящий читатель и отыскивает свое лакомство — насмешку над всем миром явлений, то есть над общепринятой верой в его реальность. Но это скрыто, а внешне в качестве смысла и цели его новелл выступает полемическая ирония, обращенная против всего нашего европейского ученого образа мыслей и культуры, против тщеславия и спеси некоторых сословий, против военных и академических бонз. Этот умный приверженец веданты отлично понимает, что пафосом и проповедническим тоном мало что поправишь, и вместо этого он затачивает тонкие, неумолимые, острые стрелы и мастерски поражает цели. А еще он, как и Эдгар По, подчиняет свою фантазию железной логике, он, совершая самые необычайные и смелые опыты, никогда не забывает тщательно продумать средства, не бродит вслепую, как лунатик, и не грезит, а остается точно рассчитывающим и остроумным. Его насмешке свойственна лютая ярость тайного мстителя, и почти всегда он безошибочно поражает цель.

Среди эксцентрических писателей точно так же, как и среди других, есть великаны и карлики, честные мастера и халтурщики, художники и ремесленники. Те немногие, в ком выразился не срыв, а завоевание и открытие нового, никогда не будут сброшены со счетов.

1909

ФРАНЦ КАФКА

Впервые войдя в созданный этим писателем мир, где совершенно необычайно перемешаны умозрительные построения иудаизма и немецкая поэзия, вдруг замечаешь, что неведомо как очутился в царстве видений, которым свойственна то призрачная нереальность, то похожая на сон, пылающая, чрезмерная реальность, и в то же время убеждаешься, что этот еврей, родом из Богемии, — автор совершенно мастерской, умной и динамичной прозы на немецком языке.

Страшными снами кажутся его вымыслы (как и многие в книгах француза Жюльена Грина, единственного современного автора, в какой-то мере сравнимого с Кафкой). В этих фантазиях предельно достоверно, даже педантично воссозданы картины особого мира, в котором человек и все творения сознают свою зависимость от священных, но темных, до конца не постижимых законов и ведут смертельно опасную игру, — выйти из нее нельзя, в ней действуют диковинные, сложные и, наверное, исполненные глубокого смысла правила, постичь которые человеку в земной жизни не дано, тем более что правила то и дело изменяются по прихоти могучих неведомых сил. Кажется, человек уже совсем близко подошел к величайшим божественным тайнам и вот-вот их откроет, однако даже само существование этих тайн он лишь угадывает и не может ни увидеть их, ни понять, проникнув в их суть. И друг с другом люди говорят, не слыша, не понимая друг друга, и в этом их трагедия. Трагическое отсутствие взаимопонимания, как видно, и есть главный закон их бытия. Люди чувствуют, что где-то должны быть порядок, родина, жизнь, которой ничто не угрожает, но сами они безнадежно обречены скитаться на чужбине; они хотели бы кому-то повиноваться, но не видят — кому, хотели бы творить добрые дела, но убеждаются, что пути к добру им закрыты, они слышат, что Бог призывает их к себе, но найти Его нигде не могут. Непониманием и страхом наполнен этот странный мир, в то же время он необычайно богат образами, событиями, богат великолепными художественными находками и бередящими душу притчами о невыразимом, ибо этот еврейский Кьеркегор, этот богоискатель, мыслящий, как талмудист, всегда и во всем остается еще и художником огромного дарования, ибо все его умозрительные построения обретают плоть и кровь, а ночные кошмары становятся прекрасными, зачастую совершенно магическими творениями. Мы начинаем понимать, что Кафка был одиноким предтечей, что он намного раньше, чем мы, познал адскую муку великого духовного и экзистенциального кризиса, настигшего нас сегодня, что ее претерпел он в своей душе и воссоздал в своем творчестве, которое во всей своей полноте только сегодня стало нам доступно.

1935

Размышляя о том, что же могло побудить писателя, почувствовавшего приближение смерти, так безжалостно распорядиться своими собственными, невероятно тщательно и любовно создававшимися произведениями, причины обнаруживаешь без труда. Кафка из числа одиноких и трудных детей своей эпохи, тех, кому оправданность их собственного бытия, духовности и веры порой внушала глубокие сомнения. Такие создания, находясь где-то на краю мира, в котором они уже стали чужаками, вглядываются в пустоту за его пределом, догадываясь, что там обретается тайна Бога, и все же порой их пронизывает чувство сомнительности и невыносимости своего бытия и, более того, неверие в смысл человеческого существования как такового. Отсюда лишь один крохотный шаг до радикального самоосуждения, и этот шаг больной писатель сделал, приговорив к смерти свои сочинения.

Не сомневаюсь, всегда найдутся люди, и немало, которые одобрят этот приговор, полагая, что лучше избавить человечество от знакомства с творениями подобных умов, столь подозрительных и утративших все свои внешние связи. Однако мы принимаем сторону друга и душеприказчика Кафки, который спас эти творения, чудесные, при всей их уязвимости и сомнительности. Было бы, наверное, лучше, если бы такие люди, как Франц Кафка, никогда не являлись на свет, если бы никогда не бывало ни эпох, ни условий, порождающих подобные натуры и подобные сочинения. Однако, хирургически устранив симптомы, не исцелить больную эпоху и жизнь. Если бы произведения Кафки действительно были уничтожены, иной читатель, который сегодня занимается ими в силу своей потребности в образовании, был бы избавлен от необходимости заглядывать в бездны. Но будущее подготавливается не теми, кто закрывает глаза при виде отчаявшегося человека. Одна из задач литературы — зримое воплощение и осмысление потаенных бездн.

Меж тем Кафка вовсе не был отчаявшимся человеком. Он часто поддавался отчаянию, так же как в свое время Паскаль или Кьеркегор (их творчество он знал). Но не веру в Бога, не веру в высшую реальность он терял, а лишь веру в себя самого, в способность человека достичь истинных, полных глубокого смысла отношений с Богом, или, как он иногда именует Бога, «Законом». И это отражено во всех его произведениях, великолепнее всего — в «Замке». В этом романе некий человек, который рад бы служить и занять свое место в общем порядке, безуспешно добивается, чтобы господа, те, кому он хочет служить, его хотя бы заметили, он ни разу не может их даже увидеть. Трагична эта страшная сказка, трагично и все творчество Кафки. Слуга нигде не находит своего Господина, его жизнь остается бессмысленной. Меж тем мы постоянно чувствуем, что возможность найти Его все-таки существует, что где-то нас ждут милость и спасение — только он, герой сказки, не обретает их, ему недостает необходимой зрелости, он чересчур усердствует и сам закрывает себе путь.

«Религиозный» писатель, каких немало среди авторов назидательных сочинений, вывел бы этого несчастного человека на верный путь, мы бы немножко помучились и пострадали вместе с ним, а потом, увидев, как он проходит в заветные врата, вздохнули с облегчением. Кафка не ведет нас так далеко, зато повергает в глубины смятения и отчаяния, какие среди современных писателей можно найти, пожалуй, только у Жюльена Грина.

Этот ищущий, полный сомнений писатель, пожелавший гибели своим произведениям, был художником огромного таланта, он создал свой собственный язык, мир символов и парабол и смог высказать то, что до него оставалось не высказанным. И если бы из всего, что мы любим в нем и ценим, остался один лишь его художественный дар, мы любили и ценили бы Кафку только за этот талант. Многие совсем короткие его рассказы и притчи отличает такая насыщенность образов, такое колдовство хитросплетений и очарование, что иногда на миг забываешь об их меланхолии. Счастье, что эти сочинения дошли до нас.

1935

Эти произведения, то бередящие душу, то наполняющие ее радостью, останутся не только как появившиеся в нашу эпоху свидетельства редкой высоты духа, как выражение самых глубоких вопросов нашей эпохи и того, что в ней глубоко проблематично, — им суждена жизнь произведений искусства, созданий творящей символы фантазии и языка, которому свойственна не только высочайшая культура, но и первозданная, подлинная сила. Все, что в его произведениях может показаться запутанным и чрезмерным, наконец, просто патологическим, все насквозь проблематичные и в глубоком смысле сомнительные странствия этой одинокой фантазии насыщаются магической красотой и обретают благословенную форму благодаря особому выразительному языку Кафки и силе его поэтического дара.