Магия книги - Герман Гессе

По существу же эксцентриков легко разделить на две большие группы — на мечтателей и фанатиков. Кто-то предается пьянству, избавляясь таким способом от забот или находя приятное забвение, а кто-то — фанатично, в безнадежной неудовлетворенности и жажде саморазрушения. Вот и среди эксцентриков есть ребяческие натуры, они блаженствуют, играя в кругу своих фантазий, и есть жестоко отчаявшиеся, для них ни один наркотик не достаточно силен, они неустанно рвутся за все пределы, ибо они не способны скромно довольствоваться малым, жить, обуздывая себя, в смиренной покорности. Первые склонны к самовлюбленности и не прочь подшутить над читателем, вторые же неумолимы в стремлении к собственной гибели.

Однако, когда мы обращаемся к литературе, этого разделения явно недостаточно. Тот и другой типы нередко совмещаются и к тому же слишком часто используют одинаковые средства. Лучше, пожалуй, отделить мыслителей от любителей игры, а философов от мастеров иронии. И тут мы открываем нехитрую и на первый взгляд ошеломляющую вещь: все без исключения фанатичные эксцентрики оказываются абсолютными идеалистами, и все они в своем творчестве исходят из чисто идеалистического учения о покрывале Майи, о недостоверности нашего чувственного восприятия. И только эти эксцентрики, философы, несмотря на богатые переливы красок и оттенков, внутренне всегда последовательны, и только ими порой создаются образы и мифы, в своей сущности родственные народной мифологии. Другие же, относясь к делу, вероятно, не менее серьезно, свои интересные истории как бы лепят из хлопьев мыльной пены. К ним относятся все технические умы, все Верны и Уэллсы; даже создавая нечто удивительное и отрадное, они все-таки остаются авторами развлекательных книжек, хоть порой и очень занятных. То, что они далеки от философии, часто, как и их наивность, проявляется в смелом оптимизме, таковы все утописты, таков и Уэллс, в своей последней книге «В дни кометы» рассказывающий о том, как человечество совершенно исправляется и очищается от пороков благодаря существенному изменению состава воздуха. Такой оптимизм отличает и технические умы, например Жюля Верна, у которого все изобретения интересны лишь до тех пор, пока они не выходят за пределы технической области. Все эти авторы фантазируют о переворотах и улучшениях, которые произойдут благодаря новым видам пороха, машинам или двигателям. Читатель зевает и думает: коли техника может сделать мир лучше, почему мы этого решительно не замечаем? Летательный аппарат и ракета на луну — это, конечно, забавные и милые вещи, однако не очень-то верится, как посмотришь на всемирную историю, чтобы благодаря им могли серьезно измениться люди и отношения между ними. Стало быть, все писатели этой вполне невинной категории принадлежат своему времени и уходят вместе с ним, так как они занимаются предметами временными и случайными.

Другие эксцентрики, философы, интересуют нас гораздо глубже, здесь почти каждая фигура — трагическая. Дело не в том, что среди них много больных людей, болезнь — это вовсе не трагедия. Здесь иное: свой дух и страсть они отдали тому, что невозможно по самой своей сути. Познание и творчество, бытие мыслителя и бытие художника — противоположности, исключающие друг друга. Проповедовать чистый идеализм, отрицать реальность видимого — и в то же время быть художником, поневоле считающимся с реальностью видимого, означает идти на жесточайшие раздоры с самим собой. Реальность чувственного восприятия, время, пространство и причинно-следственные связи явлений не должны вызывать сомнений у художника-творца, так как только они являются для него средствами выражения и убеждения. Ведь с поэтом происходит, по существу, тот же, хотя и более ярко выраженный, чему всех нас, процесс восприятия внешнего мира, и язык, коль скоро писателю он не безразличен, служит средством выражения не столько познаний, сколько понятий. Как мне описать и изобразить маленькую серую собачку, если я убежден, что это вовсе не собака, а лишь сомнительное и обманчивое создание моей головы, появившееся в результате раздражения сетчатки? Заговорив о собаках, о сером и черном цветах, о далеком и близком, я ведь уже попадаю прямиком в мир иллюзий, и без этого литературного творчества нет. Искусство есть утверждение иллюзий, если же ему вздумается их отрицать, оно само себе будет противоречить. И поэтому эти художники, все без исключения, — фигуры трагические, а их произведения нас интересуют, захватывают и трогают, ибо это отважные полеты Икара в область невозможного.

Мнение, что поэзия и мысль — почти одно и то же и что задача художественной литературы состоит в выражении воззрений на мир, есть заблуждение. Абстрактная мысль поэту опасна, и даже крайне опасна, так как присущая ей логичность отрицает и убивает художественное творчество. Это не противоречит тому, что у какого-то поэта и писателя тоже есть мировоззрение и что он мыслит как чисто идеалистический философ. Но едва лишь абстрактное познание становится для него главным, он тотчас перестает быть художником. Ведь самые прекрасные и волнующие творения литературы всех времен — именно те, в которых философское спокойствие делает незамутненным, бесстрастным взор художника, и он, оставив в стороне ценностные суждения и философские вопросы, предается чистому созерцанию.

Именно это не удается эксцентрикам. Они слишком заинтересованы, слишком близко принимают к сердцу философские проблемы, чтобы достичь чистого, «объективного» созерцания. Они подобны экстатическим натурам, вечным пленникам своих видений, меж тем как последнее, истинное обретение Бога мистиками, согласно всем письменным источникам, всегда «безобразно». Путь художника ведет к образам, путь мистического мыслителя — к безобразности, тот, кто хочет одновременно идти этими двумя путями, обречен вечно биться с собой.

Конечно же, существует много переходных ступеней. Однако все они уводят нас из круга искусства, и форма их случайна и дурна. Здесь-то и находятся оккультные романы, художественно слабые, все как один. Их авторы не способны выйти за пределы своей крайне узкой области, не утратив при этом хорошего вкуса, и точно так же изречения заклинаемых спиритами духов почти всегда отличаются жутковатой ребячливостью. Среди книг и идей, которые огулом считают «оккультными», немало великолепных вещей, и прискорбно, что вся эта область, по-видимому, огорожена стеной надутой важности и мошенничества.

Настоящий оккультный роман, сильно окрашенный теософией, — «Флита» Мэйбл Коллинз. Читать эту странную книгу смогут только те, кто знаком хотя бы с основами и важнейшими понятиями теософского учения. Для них эта книга будет интересной и весьма полезной: но опять-таки, это не роман, если же роман, то никуда не годный. У оккультизма еще нет своих писателей. И пока в художественном отношении поделки этих авторов не поднимаются выше уровня «Флиты», лучше знакомиться с великолепным индийским учением о новых рождениях и о карме, читая древние мифы, яркие оригиналы нынешних жалких и бледных копий. Насколько великолепно звучит в этих древних священных книгах учение о новых рождениях (прекрасное мифическое подспорье, при нашей неспособности понять, что время не имеет сущности, а является формой познания), насколько оно и сегодня может быть опорой и поддержкой многих людей, настолько же не дано нынешним теософским писателям уловить его глубокое волшебство.

Можно было бы упомянуть здесь многих современных писателей эксцентрического типа, много попыток и порывов, однако мало удавшегося и хорошего. Два самых одаренных художника такого типа — это, без сомнения, Пауль Шербарт и Густав Майринк, хотя в остальном общего у них крайне мало. Шербарт в большей мере поэт, Майринк же несравнимо более сильный ум и более спокойный, уверенный в своих средствах артист. Шербарт увлекается восточными мечтаниями и космическими фантазиями, ненавидит и презирает европейскую сентиментальность, внушает симпатию его тяготение к великому и безграничному, какого нет, пожалуй, ни у одного другого современного поэта. Однако у него нередки срывы, и вдобавок он питает совершенно безответную любовь к гротеску, суть которого понимает ложно и потому упускает. Его синие львы, щелкающие хвостами, пожирающие огромные массы салата из огурцов и часто совершенно без удержу и, увы, совершенно без причины хохочущие, — неудачные выдумки, они портят впечатление от его лучших книг. Шербарт не гротесковый юморист, как сам он полагает, а юморист очень серьезный, и его лучшие страницы серьезны и печальны, драпировки из чужеродной материи только глушат их звук. В «Смерти бармекидов» есть сцена, когда халиф ужинает с тем, кого он обрек смерти, и ему, через час идущему на казнь, предлагает вино и кушанья, — это великолепно и прекрасно. Лучшая книжка Шербарта, никому не известная, «Морская змея», также полна грусти и отчаяния, и в ней читатель найдет разговор о политеизме, пронизанный глубочайшими догадками и яркими вспышками истины.