Магия книги - Герман Гессе

Но в чем причина того, что жизнь этого «идиота» невозможна в мире других людей? Почему никто его не понимает, хотя почти все так или иначе его любят и его кротость всем по душе, а нередко ее считают и достойной подражания? Что отделяет его, магического человека, от других, обыкновенных людей? Почему простые люди правы, отвергая его? Почему они волей-неволей вынуждены его отвергать? Почему с ним неизбежно происходит то же, что с Иисусом, которого под конец покинул не только мир, но и все ученики?

Потому что «идиоту» свойственно мышление иное, чем у всех прочих людей. В нем не меньше логики и не больше инфантильно-ассоциативных связей, не в этом дело. Его мышление того рода, который я называю «магическим». Он отрицает, этот кроткий «идиот», всю жизнь, все мысли и чувства, весь мир и всю реальность других людей. Его действительность совершенно иная, не та же, что у них. Их действительность для него призрачна. И так как он видит совершенно другую реальность, рассчитывает на нее, ожидает ее воплощения, он становится врагом всех прочих людей.

Различие не в том, что кто-то высоко ставит власть денег, семью, государство и тому подобные ценности, он же — нет. И не в том дело, что он представитель духовного, а они — материального, да как ни называй эти два начала! Не в этом суть. Материальная жизнь существует и для «идиота», он, безусловно, признает значение материальных вещей, хотя и не считает их важными. Его требование, его идеал — не того рода, что идеал индийского аскета, не уход из иллюзорной реальности земного мира ради бытия в мире самодостаточного духа, полагающего реальным лишь самого себя.

Нет, Мышкин вполне мог бы поговорить с другими о взаимных правах природы и духа, о необходимости их взаимопроникновения и взаимодействия, он встретил бы понимание. Однако для других людей одновременное и равноправное бытие двух миров — только умная фраза, для него же они жизнь и действительность! Пока что не ясно. Постараемся изложить иначе.

Мышкин отличается от других тем, что он, совсем не глупый человек, в то же время — «идиот» и эпилептик, и потому он связан со своим бессознательным гораздо более тесно и непосредственно, чем другие люди. Его сильнейшее переживание — мгновение высшей тонкости чувства и понимания, несколько раз им испытанное, магическая способность на долю секунды, в миг озаряющей душу вспышки стать словно бы и всеми, и каждым, всем сочувствовать, всем сострадать, понимать и принимать все, что ни есть на свете. В этом его существо. Он владеет магией; мистиков он не читал, мистическую мудрость он не вынес из книг и не воспринял это учение как восхищенный неофит, а действительно испытал в жизни (хотя бы и в отдельные редкие мгновения). Ему не только являлись замечательные и важные мысли и озарения — однажды, вернее несколько раз, он стоял на той магической грани, где приемлешь все, где истинна не только самая неожиданная мысль, но и любая ее противоположность.

Вот это-то и страшно, это и внушает другим людям, вполне правомерно, страх перед ним. Однако Мышкин не совершенно одинок, не весь мир против него. Есть еще несколько человек, очень сомнительных, очень опасных для других и крайне опасных для себя самих; они иногда понимают Мышкина, не умом, а скорее сердцем. Это Рогожин и Настасья. Преступник и истеричка, они понимают это кроткое, невинное дитя! Но, видит Бог, дитя не столь смиренно, как кажется. Его невинность далеко не безобидна, и правы люди, которые смотрят на него со страхом.

«Идиот», как я упомянул, иногда близко подходит к той грани, за которой любая мысль принимается как истинная, и точно так же — мысль противоположная. Это значит, он наделен чувством, которое говорит: нет ни идеи, ни закона, ни истинного выражения или истинной формы, они истинны и верны, только если рассматриваются с одной, определенной точки зрения, эта точка зрения есть полюс, а всякий полюс имеет противоположный полюс. Понять, где следует поместить свой полюс, занять позицию, с которой должно взирать на мир и полагать его систему, — таково первое условие любого формирования, любой культуры, любого общества и любой морали. Человек же, способный хотя бы на мгновение ощутить, что дух и природа, добро и зло можно поменять местами, — опаснейший противник любого порядка. Ибо за этой гранью начинается противоположность порядка, начинается хаос.

Тип мышления, ведущий назад, в бессознательное, в хаос, разрушает всякий человеческий порядок. Однажды в разговоре с «идиотом», кто-то бросил реплику, мол, он, «идиот», говорит людям правду и не более того, и в этом-то, дескать, вся беда. Так и есть. Всё истинно, всему можно сказать свое «да». Но чтобы упорядочить мир, чтобы достичь целей, чтобы могли существовать закон, общество, организация, культура, мораль, всякое «да» должно дополняться своим «нет», мир должен быть разделен на противоположности, на добро и зло. Пусть любое отрицание, любой запрет устанавливаются совершенно произвольным образом, — они становятся священными, как только им придают силу закона, как только они обретают последствия, как только становятся основанием для воззрений и систем.

Высшая реальность с точки зрения человеческой культуры — это и есть разделение мира: свет и тьма, добро и зло, дозволенное и запретное. Но для Мышкина высшая реальность — это магическое постижение обратимости любого тезиса, равнозначности полюсов. Если довести эту мысль до конца, «идиот» утверждает материнское право бессознательного, упраздняет культуру. Он не разбивает скрижали закона, он их переворачивает и показывает, что на оборотной стороне написано нечто прямо противоположное.

В том, что этот враг порядка, этот ужасный разрушитель у Достоевского не преступник, а милый робкий человек, по-детски простодушный и обаятельный, с верным сердцем, исполненным самоотверженной доброты, и заключена тайна этой пугающей книги. Исходя из своего глубинного ощущения, Достоевский показывает этого человека больным, эпилептиком. У Достоевского все вестники нового, страшного, неведомого будущего, все предтечи хаоса, который уже предчувствуется, — люди больные, не внушающие доверия, отягощенные виной, это Рогожин, Настасья, позднее и все четверо Карамазовых. Сорвавшиеся, странные, исключительные, но все они таковы, что их странности и душевные недуги вызывают у нас священное почтение, вроде того, с каким у народов Азии относятся к безумцам.

Но ведь примечательно и странно, важно и фатально не то, что где-то в России 50-60-х годов XIX века у гениального эпилептика родились подобные фантазии и образы. Важно, что последние тридцать лет молодежь Европы все более чувствует, что книги его исполнены важного, пророческого смысла. Странно же то, что мы совершенно иначе воспринимаем преступников, истериков и безумцев Достоевского, чем другие фигуры преступников и шутов в других известных романах, и неимоверно глубоко их понимаем, и любим странной любовью, и находим в себе какие-то черты, которые роднят нас с этими людьми или напоминают их.

Это не объясняется случайными и тем более внешними обстоятельствами или особенностями литературного творчества Достоевского. Как ни изумляют в нем некоторые моменты — достаточно упомянуть хотя бы о предвосхищении психологии бессознательного, ныне столь серьезно разработанной учеными, — его творчество поражает нас не потому, что в нем нашли выражение глубочайшие идеи и высокое мастерство, не потому, что в нем художественными средствами воссоздана картина мира, который, в сущности, нам известен или хорошо знаком, — мы воспринимаем его как пророчество, предвестие разложения и хаоса, который вот уже несколько лет как разразился в Европе и уже проявляется даже во внешней стороне жизни. Речь не идет о том, чтобы видеть в мире созданных писателем фигур картину будущего, некий его идеал, нет, и вряд ли кто-то его так понимает. Мы чувствуем, что образ Мышкина и все подобные фигуры отнюдь не ставятся нам в пример: «Таким ты должен стать!» — но воплощают необходимость: «Через это мы должны пройти, это наша судьба!»

Будущее неясно, но путь, указанный Достоевским, имеет только один смысл: новая психологическая установка. Этот путь ведет через Мышкина, он требует «магического» мышления, принятия хаоса. Это возвращение в неупорядоченное, возвращение в бессознательное, бесформенное, животное и еще более отдаленное состояние, возвращение к нашим началам. Не с тем чтобы остаться там, обратившись в животных или протоплазму, но чтобы отыскать новые ориентиры и, вернувшись к корням нашего бытия, пробудить в себе давно забытые инстинкты и открыть новые возможности развития, чтобы предпринять новое сотворение мира, его оценку и разделение. Отыскать этот путь не научат нас никакие программы, никакая революция не распахнет врата к нему. Каждый проходит этот путь в одиночку, ради самого себя. Каждый из нас в какой-то час своей жизни должен, как Мышкин, очутиться у грани, за которой одни истины исчезают, другие могут возникнуть. Каждый из нас однажды, хотя бы на одно мгновение, должен пережить подобное тому, что пережил Мышкин в секунды прозрения, что пережил и сам Достоевский, когда он, приговоренный к смертной казни и помилованный в последний миг, обрел взор пророка.